Замираю от этого звука. Смотрю, как этот сильный, мужественный человек срывается, и понимаю, что причиной боли, разрывающей его, является что-то гораздо серьезнее, чем наша ссора. И именно в этот момент, будучи свидетелем его агонии, я понимаю, существует столько различных вариаций того, как человек может страдать. Я не осознавала, сколько понятий может содержаться в таком простом слове. Мое сердце страдает от боли и унижения, которые Колтон причинил своими словами. От того, что я открыла его ему после столького времени, чтобы он снова растерзал его с такой жестокостью.
Голова болит от осознания того, что здесь происходит гораздо большее — вещи, которые я должна была заметить со своим богатым профессиональным опытом — но я была настолько ошеломлена им, его присутствием, его словами и его действиями, что не уделила этому достаточно пристального внимания.
Я не увидела леса за деревьями.
Душа болит, видя, как Колтон слепо сражается с демонами, которые преследуют его днем и ночью, мучая во снах.
Тело болит, желая подойти к нему и утешить, попытаться облегчить боль, вызванную этими демонами. Провести по нему ладонями и утихомирить воспоминания, от которых, как ему кажется, он никогда не сможет сбежать, никогда не сможет исцелиться.
Гордость страдает из-за желания стоять на своем, быть упрямой, и оставаться верной себе. Не возвращаться по собственной воле к тому, кто так со мной обращался.
В нерешительности стою над бездной, не зная, к какой внутренней боли прислушаться, когда Колтон издает еще одно душераздирающее рыдание. Его тело неистово трясет. Лицо так сильно сжато, что его боль ощутима.
Мои споры о том, что делать дальше, сходят на нет, потому что я не могу скрыть того факта, что хочет он признать это или нет, но прямо сейчас ему кто-то нужен. Я нужна ему. Все жестокие слова, которые он выплеснул на меня, испарились при виде моего сломленного мужчины. Угасают, чтобы возникнуть в другое время и в другом месте. Годы обучения научили меня быть терпеливой, но также понимать, когда нужно сделать шаг. И на этот раз я не упущу знаки.
Не могу уйти от кого-то, кто нуждается в помощи, особенно, если это маленький мальчик. А здесь и сейчас, глядя на Колтона, такого потерянного и беспомощного, всё, что я вижу — это сломленный маленький мальчик, разбивший мне сердце — и разбивающий его в данный момент — и я знаю, что чем дольше я буду здесь стоять, тем быстрее это станет результатом моего собственного эмоционального самоубийства, я не смогу найти в себе силы, чтобы уйти. Чтобы спасти себя, пожертвовав другим.
Знаю, если бы я наблюдала, как кто-то другой принимает такое решение, я бы сказала, что они сглупили, вернувшись в дом. Я бы поставила под сомнение их суждение и сказала, что они заслуживают того, как с ними обращаются. Но так легко судить со стороны, не зная, какое решение приняли бы вы, оказавшись на их месте.
И вот на этот раз я на их месте. И решение шагнуть вперед, когда большинство делает шаг назад, настолько естественное, настолько глубоко во мне укоренившееся, что по-другому просто не может быть.
Двигаюсь инстинктивно и осторожно захожу в душ, добровольно идя на эмоциональное самоубийство. Он стоит под одной из двух огромных леек для душа, пока многочисленные струйки бьют из каменных стен, брызгая водой по всему его телу. Во всю длину одной стены встроена скамья; в углу расставлены бутылочки с различными средствами. В любом другом случае, моя челюсть отпала бы от вида масштабов душевой кабины, и в голове мелькнули бы мысли о том, чтобы стоять там часами.
Не сейчас.
Образ Колтона — столь прекрасного физически, но отгораживающегося эмоционально — когда он стоит там под струями воды, ручейками сбегающей по скульптурным линиям его тела, переполняет меня печалью. Боль, которая волнами исходит от него, настолько ощутима, что, подойдя к нему, я чувствую её тяжесть. Прислоняюсь к стене рядом с тем местом, где к ней прижимаются его руки. Обжигающе горячая вода, которая рикошетит от него, щекочет мне кожу. Снова появляется нерешительность, когда я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к нему, но отвожу ее, не желая напугать в его и без того уязвимом состоянии.
Через некоторое время Колтон поднимает голову и открывает глаза. Он задыхается при виде меня, стоящей перед ним. Шок, унижение и сожаление мелькают в его глазах, прежде чем он опускает их, как от удара. Когда он поднимает их ко мне, неприкрытая боль, которую я вижу в их глубинах, лишает меня дара речи.
Мы стоим вот так — неподвижно, безмолвно — и некоторое время всматриваемся в неизведанные глубины друг друга. Молчаливый разговор, который ничего не исправляет и все же многое объясняет.
— Мне так жаль, — говорит он, наконец, срывающимся шепотом, прежде чем опустить глаза и оттолкнуться от стены. Он пошатывается и падает на встроенную скамейку, и я больше не могу сдерживаться. Делаю несколько шагов, чтобы пересечь душевую кабину и своим телом раздвигаю ему колени, чтобы я могла встать между его ногами. Прежде чем успеваю дотянуться до него, он застает меня врасплох, притягивая к себе и сжимая пальцами плоть на моих бедрах. Он пробирается под мою, теперь ставшую мокрой, футболку и ведет руками вверх по телу, задирая ее выше, пока я не скрещиваю руки и не снимаю ее с себя. Небрежно бросаю позади себя, и она приземляется на плитку с громким шлепком. Как только я оказываюсь обнаженной, он обнимает меня и прижимает к себе. Он сидит, а я стою, его щека прижимается к моему животу, а руки, как тиски, крепко сжимают меня.
Кладу руки на его голову и просто держу их там, чувствуя, как его тело дрожит от эмоций, которые его захватывают. Чувствую себя беспомощной, не зная, что сказать или сделать с кем-то настолько эмоционально закрытым. С ребенком я могу справиться, но у взрослого человека есть свои границы. И если я переступлю их с Колтоном, просто не знаю, как он отреагирует.
Нежно вожу пальцами по его влажным волосам, стараясь успокоить, как могу. Кончиками пальцев пытаюсь выразить слова, которые он не хочет от меня слышать, уверена, для меня это движение такое же успокоительное, как и для него. В этом промежутке времени голова начинает работать в круговороте мыслей. В отсутствии его ошеломляющих слов, за ядовитыми вспышками Колтона, я вижу иное. Отталкивание. Словесные нападки. Все, чтобы заставить меня уйти, чтобы я не видела, как он распадается на части, пытаясь убедить себя, что ему никто не нужен.
Я упустила все признаки, а ведь этим я зарабатываю себе на жизнь, любовь и боль перевесили мои знания. Зажмуриваю глаза и мысленно отчитываю себя, хотя знаю, что не смогла бы справиться с этим по-другому. Он бы мне этого не позволил. Он мужчина, привыкший быть один, самому иметь дело с собственными демонами, закрываться от внешнего мира, и всегда ожидать, что случиться что-то ужасное.
Всегда ожидать, что кто-то его бросит.
Время идет. Единственный звук — плеск воды о каменный пол. В конце концов Колтон поворачивает лицо, упираясь лбом мне в живот. От этого удивительно интимного жеста мое сердце сжимается. Он мягко перекатывает голову из стороны в сторону, а затем застает меня врасплох, целуя длинный ряд шрамов на животе.
— Прости, что причинил тебе боль, — бормочет он. — Прости меня за все.
И я знаю, что он извиняется за гораздо большее, чем колкие слова и жестокость того, как он оттолкнул меня. За вещи, которые далеко за пределами моего понимания. Тоска в его голосе разбивает мне сердце, и все же оно трепещет и возрождается от его слов.
Наклоняюсь и прижимаюсь губами к его макушке, словно мать, удерживающая их на голове ребенка — так бы я поступила с любым из моих мальчиков.
— Мне тоже очень жаль, что тебе было больно.
Колтон издает приглушенный возглас и тянется вверх, притягивая мое лицо к своему. Спустя два вздоха его губы оказываются на моих губах в терзающем душу поцелуе. Губы сталкиваются, языки сплетаются. В кульминации желания. В поглощающем безумстве. Опускаюсь вниз, так что мои колени располагаются на скамейке по обе стороны от его бедер, его губы сминают мои, ставя на мне свое клеймо.
