— Нет… — голос Ланки приобретает отчетливо напряженные ноты, — потом поговорим, хорошо, Марусь? На сегодня отбой с Вальчиком.
— Хорошо… — растерянно говорю я и отключаюсь.
Каз, прекрасно слышавший наш разговор, улыбается:
— Ты свободна, значит, еще пару часов? Поехали покатаемся?
Но мне сейчас совсем не хочется кататься, мне необходимо, наоборот, побыть одной, как-то переварить услышанное, понять, что вообще со мной сейчас произошло.
Потому твердо отказываюсь.
Каз, опять тонко чувствуя мой настрой, не настаивает, довозит до больницы, но на выходе ловит за руку, тянет на себя, смотрит в глаза внимательно и чуть тревожно:
— Марусь… Ты себе всякой фигни не надумывай, хорошо? Это просто картинка… Да, я удивился вначале, но потом… Потом вообще не вспоминал о ней… Веришь?
Я киваю.
Хотя вообще не верю.
Слишком пристальный теплый взгляд у него был, слишком хриплый голос, когда рассказывал про эту девушку-художницу.
Каз тянет меня еще ближе, с твердым намерением поцеловать, но я не даюсь.
Уворачиваюсь, что-то бормочу про “неудобно” и “смотрят” и выбегаю из машины.
Заскакиваю в здание больницы, бегу по коридору в комнату отдыха персонала и там без сил валюсь на диван.
Закрываю глаза, наконец-то не сдерживая слез.
Теперь можно, теперь никто не видит.
Мысли в голове роятся, роятся, такие беспорядочные, такие нелепые. И образы такие же.
Нелепые и смешные.
И я сама смешная.
Мне настолько тяжело от этого сумбура, что хочется голову под холодную воду засунуть, чтоб это все вылилось, исчезло! Чтоб вернулось мое спокойствие, моя безмятежность!
Это же невозможно выносить, невозможно!
Прихожу в себя с карандашом и блокнотом в руках.
Когда успела схватить? Когда сделала первые штрихи?
Не знаю. Не помню совершенно.
Пальцы летают над рисунком, глаза полузакрыты, я вообще не смотрю, что появляется из-под грифеля карандаша. Это терапия моя такая, живописью.
Это то, чего мне хочется, та соломинка, за которую только и возможно уцепиться, чтоб не утонуть в этой жуткой реальности.
Это — моя мечта. Моя сказка. Моя нирвана.
Слезы текут по щекам, я их не замечаю даже. Те, что попадают на бумажный лист, тут же идут в дело, размываясь уже нарочно, растушевываясь подушечками пальцев, потому что мечта моя — нечеткая, расплывчатая.
Смаргиваю последние слезы, ощущая в душе пустоту и кристальную ясность.
И с удивлением смотрю на рисунок. Смотрю, смотрю, смотрю…
А затем отбрасываю его в сторону и снова плачу.
Над несбывшимся, над тем, чему позволила случиться.
На рисунке парень и девушка. Темноволосый, скуластый, очень красивый парень с хищным прищуром. И темноволосая, похожая на меня, девушка. Они смотрят друг на друга так, как никогда не посмотрят в жизни.
Потому что разминулись в этом мире, потому что не встретились.
И мне больно и плохо, физически плохо, когда смотрю на них, на их нарисованное и от этого ставшее чуть реальней, счастье.
Потому что эта девушка — не я.
Никогда мне ею не стать…
Звонит телефон опять, я смотрю на время, только теперь понимая, что просидела над рисунком несколько часов, и скоро мне на смену.
Нажимаю на прием, исключительно на автомате, словно зомби:
— Да, Лана, как погуляли?
— Марусь… Приезжай, а…
И я еще больше замораживаюсь, теперь уже от плохого предчувствия.
Потому что у Ланки голос сейчас такой же, как у меня.
Мертвый.
Мои хорошие, сегодня начало ЧЕРНОЙ ПЯТНИЦЫ на ! И мои книги принимают участие в этом грандиозном событии! Скидки от 30 до 70% - такого реально не было еще. Прогуляйтесь по моей странице, посмотрите, может, что-то у вас еще не куплено.
И посмотрите, какой получился у Маруси совместный портрет... Чужой.
Глава 38
— Мама, смотри! — Вальчик тянет рисунок Ланке, она берет, скользит безэмоциональным, пустым взглядом по зеленому динозавру, кивает. Вальчик, не дождавшись ожидаемой реакции, решает, что мама чего-то не поняла, и пытается ей пояснить, — это динозавр! Травку ест!
Ланка опять кивает, смотрит на рисунок, затем на сына. Лицо сестры неожиданно кривится, губы дрожат, и она резко отворачивается к окну.
— Отличный рисунок, Вальчик, — торопливо перехватываю я внимание не понимающего, что происходит, и готового заплакать ребенка, — очень красивый получился динозавр. А это у него что?
Вальчик, тут же забыв про обиду, с готовностью начинает объяснять, где у динозавра рожки, а где зубки. Я слушаю, киваю, задаю дополнительные вопросы, краем глаза отслеживая состояние сестры.
Внутри все в напряжении, сжато так, что даже вдохнуть сложно. Это у меня.
А что у Ланки?
Даже представить себе не могу, вот честно!
И потому боюсь ее взрыва, знаю, что он будет разрушительным.
Наконец, Вальчик, получив необходимую дозу внимания, топает обратно, в свою комнату, неуклюже покачиваясь на плохо слушающихся ножках.
Я смотрю ему вслед, и слезы отчаяния на глазах выступают.
Как такое может быть, как?
Слышу со стороны сестры тихий, придушенный всхлип, поворачиваюсь и едва успеваю подхыватить ее, сползающую с табуретки прямо на пол.
— Тихо, тихо, Лан! — пытаюсь успокоить ее, глажу, поглядываю на закрытую дверь комнаты Вальчика, — Вальчик же…
— Что делать, Марусь? — стонет Ланка, утыкаясь лицом мне в плечо, — что-о-о-о?
Я не могу ответить на этот вопрос. Я сама в таком же опустошении, что и она.
Мы сидим на полу в ее тесной, неуютной кухне, обнимаемся, и кажется, что весь мир сузился сейчас до этого пространства вокруг, до неяркой линии света на пороге, серых стен, закрытых дверей.
Где-то там, за окнами, целая жизнь, целая огромная вселенная, миллионы людей, которым нет дела до нас. До нашей маленькой трагедии. Нас не станет, и ничего не изменится. Мир продолжит существовать, люди будут радоваться лету, теплой ночи, будут влюбляться, жениться, рожать детей… И никто не вспомнит, что мы были, что мы жили.
И сейчас никто не поможет.
Острота нашего с сестрой одиночества, беспомощность наша, невозможность защитить маленького, ничего не подозревающего мальчика, у которого сейчас детство, и свое маленькое счастье, рисунок динозавра, мама рядом… Который не подозревает о случившемся, ничего еще не знает о предательстве, подлости, жадности человеческой…
Это все оглушает, придавливает к земле настолько, что сложно поднять голову и осмотреться.
Я глажу цепляющуюся за меня, словно за последнюю, самую слабую соломинку, сестру, и плачу вместе с ней. Потому что вынести невозможно ее эмоции, невероятно жуткий контраст с тем, что было вот только что, совсем недавно.
И сейчас мои чувства, мое отчаяние по поводу несложившегося с Казом, обманутых ожиданий, кажутся нелепым и пустым.
Слишком силен контраст.
Ланка вздрагивает все тише, судорожно всхлипывает, переводя дыхание.
Я не пытаюсь это прекратить скорее, понимая, что сестре нужна эта минута слабости, эти слезы. Что таким образом происходит очищение, и теперь будет… не легче, нет. Но чище, кристальней.
Обнимаю ее, держу, что-то шепчу успокаивающее, какие-то ненужные, нелепые фразы. Но они сейчас необходимы.
Наконец, Ланка выдыхает, отстраняется от меня, вытирает слезы.
Приподнимается и с тихим стоном падает обратно на табуретку. Смотрит в окно.
Мне не нравится эта ее отрешенность, попытка закрыться, заледенеть, потому начинаю суетиться по кухне, ставить чайник, искать заварку, поминутно привлекая Ланку к разговору, пустому, ничего не значащему.
— А чай где у тебя? Давай зеленый… И вот конфеты тут есть… Или это Вальчику? А что ты ела сегодня?
