Обнаров начал говорить спокойно, даже ласково, но постепенно, осознав, что могло бы случиться, если не дай бог, он все больше горячился, и под конец фразы звучали обидно и грубо.
Тая высвободила руку, отступила на шаг, отвернулась к окну. В черном проеме огромного окна ее маленькая фигурка казалась одинокой и жалкой.
– Поговорили… – Обнаров взъерошил волосы, запустил руки глубоко в карманы брюк, запрокинул голову и закрыл глаза.
– Ты не рад мне. Я поняла… Знаешь, Костя, я заметила, как только между нами прекратились интимные отношения, ты стал относиться ко мне по-другому. Ты позволяешь себе орать на меня, грубишь и считаешь это нормой. Ты много времени проводишь вдали от меня, точно избегаешь. Но ведь ты хотел ребенка! Ты так радовался, когда узнал, что у нас будет ребенок! Наверное, я виновата, но если врач запретил секс в первые три месяца беременности, я полагаю, муж должен отнестись с пониманием к этому. Мне тоже тяжело. Тяжело физически. Ты делаешь все, чтобы мне было тяжело еще и морально, чтобы я чувствовала себя виноватой.
– Тая, перестань. Ты устала. Ты говоришь чепуху.
– Я все время говорю чепуху, судя по твоим оценкам. Я говорю, что чувствую. Мне нужна поддержка, Костя. Ты устранился, совсем. Тебя никогда нет рядом. У тебя то спектакли, то репетиции, то кино, то гастроли, то деловые переговоры. Если повезет, тебя я вижу только спящим. Ты предпочитаешь мерзнуть и голодать здесь, чем быть рядом, – она тяжело вздохнула, оперлась руками о подоконник. – Тебе не приходило в голову, что я не вещь, что меня нельзя забыть в четырех стенах? Ты не думал о том, что я могу скучать, что могу хотеть увидеть тебя? И мне без разницы, какие здесь дороги. Я бы пешком к тебе пришла, через любую метель, только бы увидеть, только бы побыть рядом! А ты… Ты к своим поклонницам относишься нежнее, чем ко мне. Я для тебя – чепуха. Ты меня больше не любишь. Я ехала к любимому человеку, а приехала к грубияну.
Она подошла к нему, тронула за плечо, прижалась щекой к его спине, где-то между лопатками.
– Самое страшное, что даже грубияна я не люблю меньше.
Дверь с шумом распахнулась, и в номер влетел разгоряченный спиртным режиссер Олег Наумов.
– Куда ты делся-то? Костя, ждем только тебя. Еда, водяра, б…ди – все готово! Девки уже сами на х… лезут.
Вдруг он заметил Таю, смущенно пробормотал: «Здрасьте. Извините…» – и попятился, поспешно прикрыв за собою дверь.
В тишине лишь настенные часы нудно отсчитывали минуты.
– Что же ты? Иди, развлекайся, – толкнув мужа плечом, произнесла Тая. – У тебя, я вижу, сложившийся график. Водка… Девки… Права была регистраторша.
– Непременно пошел бы. До того, как женился на тебе.
– Ах, извините, Константин Сергеевич!
– Ты просто вздорная девчонка, Тая!
– Я слишком правильная беременная жена, Костя.
– Пойми ты, глупая, пять месяцев, что мы вместе, слишком небольшой срок, отделяющий меня от прежней, разгульной жизни. Не все привыкли. Олег Наумов еще помнит наши роскошные кутежи в экспедициях, с водкой, бабами, развратом до утра.
– Не оправдывайся. Противно!
Она замолчала. Она стояла, обняв его за плечи, коснувшись щекой его спины.
– Давай прекратим этот пустой разговор. Ты слишком молода, чтобы учить меня жизни. К тому же твой максимализм…
От плеча ее рука поползла все ниже, ниже, потом щекой она заскользила по его спине. Он вздрогнул, резко обернулся, подхватил ее оседающее на пол тело.
– Тая, что? Что с тобой?!
Он взял жену на руки, понес на кровать.
– Голова… – слабым голосом прошептала она. – Что-то голова закружилась…
– Приляг. Тебе вредно нервничать. Дорога вымотала тебя, ты устала. И поесть тебе надо. Сейчас я что-нибудь придумаю.
– Нет, – Тая поймала мужа за руку, – не уходи. Побудь рядом. Мне так хорошо рядом с тобой, – с застывшими, готовыми вот-вот хлынуть слезами она стала целовать его руки. – Я так соскучилась… Только не кричи на меня. И не гони.
Обнарову стало стыдно и неудобно и за свою грубость, и за свою глупость, и за эту чистую, трогательную ее нежность.
– Как ты могла подумать, что я не люблю тебя? Милая моя, нежная моя, родная моя, я люблю тебя так сильно, что щемит сердце. Я просто… Я просто немного не отошел от материала. Я все еще цепной пес. И я очень боюсь за тебя. Я должен знать, что ты в безопасности, а не разъезжаешь по зимним скользким дорогам. Понимаешь? Мне тридцать пять. Я очень хочу, чтобы у нас был ребенок. Мне это нужно. Я очень жду этого. Ты – мое счастье! Я не могу жить без тебя. Мне никто, кроме тебя, не нужен ни на ночь, ни вообще. Понимаешь?! Никакие бабы… В разлуке с тобой я тоскую. Ты снишься мне. Я просыпаюсь и целую твою фотографию. Я звоню тебе, и у меня слезы на глазах от нежности к тебе. Я…
Обнаров запнулся, спазм перехватил горло.
– Прости меня, – наконец выдохнул он и спрятал лицо на ее груди.
Ладошкой она вытерла слезы.
– Ты никогда мне этого не говорил.
Вымотанная дорогой, переживаниями, она вскоре уснула.
Тая проснулась оттого, что он осторожно трепал ее по щеке.
– Сонечка, просыпайся!
– Костя, что случилось? Почему ты собрал вещи?
– Мы уезжаем. Вернее, переезжаем.
– Куда?
– Туда, где действительно тепло и уютно. Здесь нельзя оставаться, иначе ты простынешь.
– Я поражаюсь, как ты здесь неделю продержался? Я в шубе, укрытая двумя одеялами, окоченела.
– Я свое отболел год назад, под Архангельском, где натуру для «Капитана» снимали. Этой зимой массовка мерзнет там же. Ползали мы тогда с англичанами в снегу по самые уши. Две турбины нам метели устраивали, Антарктику… Еще не известно, где теплее было: в настоящей Антарктике или у нас. Воспаление легких, температура, уколы, болезненный бред… Про горло и насморк я не говорю. Это такие мелочи! Думал, сдохну. Ничего. Прошло. Пожалуйста, вставай. Машину я уже прогрел.
– Я замерзла. Я хочу в тепло. И я очень хочу есть. Костенька, поищи мне какой-нибудь сухарик или корочку хлеба. Иначе мне будет плохо.
Тая поежилась, потеплее запахнула шубу.
Он присел перед нею на корточки, подал пакетик с ванильными сушками.
– Ой! – Тая радостно заулыбалась. – Мои любимые!
Она погладила его по щеке, чуть смутилась.
– Я капризная, да? Я доставляю тебе много хлопот?
– Это приятные хлопоты.
Обнаров смотрел, как с удовольствием жена уплетает сушки, и счастливо улыбался.
Спектакль на бойких салазках катился к финалу. Зал был замечательный. Он молчал и замирал там, где нужно было замирать и молчать, он взрывался смехом там, где смех изначально предполагался, он не давал лишних аплодисментов, но и был щедр там, где щедрость была заслуженной. Любовная составляющая сюжета пьесы была настолько сильной, что энергетика на сцене искрила, мощными потоками проникая, вливаясь в зал.
