Герман протянул мне книгу, но когда я взялась за нее — не отпустил. Подался вслед за ней ко мне. Близко — я вновь почувствовала запах розмарина, смешанный с острыми нотками алкоголя в его дыхании.
— Гер… — начала я, изо всех сил стараясь не упасть в черноту его взгляда.
— Я прочитал то, что ты писала, — сказал он. — Когда попросила забанить.
В одну секунду кровь обратилась в лед. Застывшими, негнущимися пальцами я все еще пыталась тянуть к себе книгу, продолжая бессмысленное действие.
— Но как? — хриплое карканье, а не вопрос. — Я же удалила раньше, чем…
— На экране блокировки. Пока они появлялись. А потом пропали.
Дышать стало трудно. Словно и воздух в легких тоже превратился в лед. Смотреть ему в лицо — физически невозможно, как будто это запрещено законами природы.
— Зачем?..
Герман не ответил. Он продолжал держать книгу, не отпуская ее, а я продолжала бессмысленно ее тянуть.
— Герман… — взмолилась я, уже не зная о чем.
— Лана… — его голос был мягким и еще более низким, чем обычно. В нем проскальзывали противно кислые нотки жалости, и от этого становилось еще тяжелее. — Пойми. Я не могу дать того, что тебе нужно.
— Тогда отпусти меня! Перестань меня мучить!
— Я тебя мучаю?
Я бы поверила в его неискреннее удивление, но он даже не удосужился придать своему голосу вопросительные интонации. Спросил скучающим тоном, будто ответ не интересовал его вовсе. Или он его знал.
Я разжала пальцы — одновременно с ним — и книга упала, больно царапнув твердым углом по моему бедру и скатилась куда-то под ноги. Нагибаться не хотелось.
— Ты делаешь одно, а говоришь другое. Подаешь противоречивые сигналы. Ни туда, ни сюда. Только я выдыхаю, ты снова меня провоцируешь. Вроде бы влюблен в другую, но рядом со мной ведешь себя так, будто… — я проговорила это на одном дыхании, шумно втянула носом воздух и продолжила: — …в меня. Я откликаюсь, а ты снова говоришь, что мы не можем, нам нельзя!
— Ты хочешь этого?
Его голос спокоен, но черные глаза впиваются в меня обсидиановыми кинжалами.
— Я замужем! Мне не надо… Но…
Никак не получалось поймать дыхание, будто я карабкалась на пирамиду майя, а не сидела в машине рядом с Германом. Никак не получалось сформулировать, почему — нельзя. Почему — хочется, почему — он…
Он наклонился ко мне, положил ладонь на мою щеку и провел носом по скуле — не касаясь, но очень-очень близко.
— Твоя кожа пахнет мускатом, — сказал Герман, и каждое слово его дыхание вывело своим ритмом.
Кожа — к коже. Близко. Чтобы дыхание замерзало в безвременье нашего почти случившегося прикосновения.
А потом он отстранился.
Я вскинула глаза, запустила пальцы в его короткие жесткие волосы и сама качнулась вперед, почти успев дотронуться до его губ.
Почти.
Он перехватил мое запястье и удержал его, откидывая голову назад. Большой палец придавил пульсирующую артерию и нежно погладил ее.
— Герман!
— Целовать чужих женщин — неприемлемо, — он кивнул на кольцо, украшающее мой безымянный палец, чуть-чуть сильнее сжал руку — и отпустил.
Биение моего сердца звучало тяжелым роковым саундтреком к происходящему.
Я стиснула свой палец и прокрутила на нем кольцо.
— А если не чужая?
— Ты ведь не разведешься.
Он откинулся на своем кресле, уперевшись ладонями в руль и глядя куда-то вперед через лобовое стекло. Там была только полутьма бетонной парковки, ничего больше.
— Думаю — нет, — ответила я. — А ты?
— И я нет. Поэтому ничего быть не может.
Я готова была его умолять.
Голова кружилась все сильнее, воздуха опять не хватало, да что у него, машина, герметичная, что ли?!
Только один поцелуй — и я его отпущу. Мне хватит. Я попрощаюсь.
Лукавство этого одного раза было очевидно мне даже сейчас.
Я отвернулась в противоположную сторону — и поймала свой взгляд в отражении стекла. Бледная, с лихорадочными пятнами на щеках, кусающая губы. Жалкая, жалкая Лана.
— Посмотри на меня, — сказал Герман.
Его ладонь легла мне на плечо, но я дернула им, пытаясь ее стряхнуть. Вместо того, чтобы оставить меня в покое, он развернул меня лицом к себе.
Я подняла взгляд — и провалилась в черноту его глаз. Радужку не отличить от зрачка. Тьма, пришедшая из глубин космоса, затягивающая в себя неумолимо и необратимо.
Еще мгновение — и будет поздно.
Что я сделаю?
Что угодно.
— А если бы чужой женщиной была Нелли? Все было бы иначе? — спросила я, чувствуя, как каждое слово увязает в ватной тишине между нами.
— Лана, не существует никакого «если бы», — спокойно ответил Герман. Не просто спокойно — равнодушно. Словно только я тут умираю, сражаясь за каждый лишний вдох. — Все тогда было бы иначе. Изменилось бы слишком много вводных, чтобы можно было ответить однозначно.
— Например? Каких вводных?
— Она не замужем.
— Еще.
— Я не с ней сижу сейчас в машине.
— Почему? Не с ней?
— Потому что она совсем другой человек. С тобой мне интересно общаться и проводить время, она же вызывает только острые эмоции и…
— Похоть? — подсказала я.
Провоцируя, да. Сознательно.
Но Герман не взял подачу.
— Я бы назвал это влечением. Но да.
— А я не вызываю влечения?
— Лана, ты заходишь на территорию, куда нам обоим не надо.
— Это ты сказал про то, что моя кожа пахнет мускатом.
— Всего лишь слова.
Я смотрела на него молча, и только тяжелое дыхание выдавало то, что внутри меня, как в бетономешалке, сейчас перемешивались мои чувства с моими потрохами — в отвратительный и страшный мясной коктейль, залитый сверху черной нефтью отчаяния.
— Герман…
— Поехали покатаемся, — он нажал кнопку, заводя машину. — Нам обоим надо проветрить голову.
— Ты пьян.
— Не сказал бы.
— Полиция будет другого мнения.
— Разберусь, — коротко бросил он, разгоняясь по бетонному подземелью так, словно собрался участвовать в гонках на заброшенном аэродроме. У шлагбаума на выезде «лексус» затормозил с резким визгом шин.
Надо было что-то сказать, остановить его. Но в тот момент мне тоже нужно было проветрить голову. И тоже нужна была эта дерганая гонка по
