Я подошла ко гробу, надеясь, украсть минуту тишины и покоя, чтобы поговорить с Натаном в последний раз.
Я хотела снова сказать ему:
— Я прошу прощения.
Мои каблуки цокали по неровным плитам, и женщина, неподвижно сидевшая на передней скамье, обернулась.
— Я думала, ты уже здесь, — сказала Роуз.
Ее волосы были закручены в узел, она была одета в платье с изысканным вырезом и пиджак (несомненно, французский). Букет из белых роз с веточками лавра и папоротника лежал у нее на коленях. Она была бледна, но держала себя с достоинством, как не-совсем-но-почти-вдова. Я скользнула на скамью рядом с ней и посмотрела в обращенное ко мне лицо. Как и мое собственное, оно было бледным и исхудавшим. Роуз невозможно было искоренить, от нее нельзя было избавиться. Натан жил с ней первой, родил с ней старших детей и умер рядом с ней. В тот последний день, страдающий и измученный, он нашел дорогу… к Роуз.
Она была виновата во всем и ни в чем.
Цветы в оконных нишах, казалось, парили над своими чашами, колеблясь на грани реального и потустороннего мира.
— Как флорист выбирал цветы? Даже жутко. Он словно знал Натана, — сказала я.
Роуз поколебалась.
— Я думала, ты бы не стала возражать. Я поговорила с ним и рассказала, какие цветы Натан любил. — Она коснулась одной из роз в букете у нее на коленях. Они были кремово-белые, совершенные, полностью распустившиеся, как и цветы в оконных нишах. — Мы ведь не будем толкаться локтями у гроба. Ведь ты хотела бы сделать так, как любил Натан?
— Ты должна была спросить меня.
Она снова посмотрела на цветы.
— Возможно. Но ты была очень занята. И я знаю, что ты хочешь сократить наше общение до минимума. Я думаю, ты согласишься, что сейчас важнее думать о Натане. Мы посмотрели друг на друга, и я в тысячный раз спросила себя, почему я захотела именно мужа Роуз из всех мужчин, что когда-то у меня были.
Она указала на букет:
— Я хочу положить его на гроб рядом с твоими цветами. Это от нас, от семьи.
— Ах, — выдохнула я непроизвольно.
— Ты не можешь отказать.
Все было решено.
— Пожалуйста, — сказала я и махнула рукой в сторону гроба. У меня было странное ощущение, что все мои годы с Натаном обрушились и рассыпались в пыль под ожесточенным непримиримым натиском его семьи.
Роуз поднялась на ноги, и ее облегающее платье расправилось само собой. Тяжелое золотое кольцо блестело на пальце. Она положила свои цветы рядом с моими на гроб и на несколько секунд опустила ладонь на его крышку.
— От нас, Натан, — сказала она. — Это лучшее, что я могла сделать для тебя.
Она обернулась.
— Ты привезла близнецов?
— Да. Я не уверена, стоит ли подвергать их этому. Но они здесь.
— Вы здесь, — прошептала Поппи. Она была бледная с пустым взглядом. — Я приехала пораньше, чтобы помочь. — Ее рука скользнула под локоть матери, она заглянула в лицо Роуз. — Ты в порядке? — спросила она с тревогой. — Ты сможешь это выдержать? — Поппи очень хотела быть необходимой Роуз в пучине ее горя. — Ты прекрасно держишься, мама, я позабочусь о тебе.
Мать и дочь обменялись взглядами совершенного понимания. Роуз, безусловно, понимала, что Поппи была в ужасе, но реагировала на горе с присущим ей истерическим пафосом, а сама Поппи знала, что мужество матери служит ей непоколебимой опорой в беде.
— Минти, я рада, что ты согласилась похоронить папу здесь. — Поппи окинула церковь взглядом. — Было бы неправильно оставить его в другом месте. Что заставило тебя изменить решение?
Роуз погладила Поппи по руке.
— Ш-ш. Сейчас не время.
На хорах органист открывал свой орган и готовился к службе. Трубы испустили серию стонов и вздохов, некоторые из которых звучали точно, как пищеварительные. Мои грубы дрогнули. Поппи еще не закончила со мной:
— Будет ужасно, если ты встретишь в будущем кого-нибудь и уедешь жить… я не знаю… в Испанию, например. А он останется один в Лондоне.
— Поппи, — голос Роуз был резким. — Хватит.
В этот момент я даже восхищалась хамством Поппи, ее умением балансировать на грани оскорбления.
— Послушай меня, Поппи. Я не собираюсь уезжать на в какую Марбелью. Поняла?
Орган и хор добрались до конца гимна. Краем глаза я поймала мелькание нескольких белых платков. В темном костюме и черном галстуке Роджер прошел к кафедре. Он откашлялся. В этот момент выглянуло солнце, и разноцветные пятна света, проходящего сквозь витражи окна, рассыпались по полу нефа.
— Я знал Натана в течение двадцати лет и по большей части как своего коллегу, — начал он. — Он до мозга костей был человеком дела. Мы провели вместе множество сражений, и я радовался с ним, когда мы выигрывали.
Был ли Натан человеком дела? Должно быть, так. Роджер улыбнулся, вероятно, вспоминая радости общения с Натаном в процессе погони за благополучием компании. Нас окружают лживые улыбки. Это цена, которую мы платим за цивилизацию — оскал и растянутые губы, скрывающие нечестивые мысли и чувства. Бьюсь об заклад, Роджер не смог бы вспомнить ничего действительно значимого о Натане.
— Лояльность, это то, чем отличался Натан в высшей степени. Он был верен коллегам, своей работе и ультра-лоялен по отношению к компании…
Я закусила губу, пытаясь не пропускать в сознание оставшуюся часть речи Роджера. Служба шла. Ричард прочитал стихотворение Уолта Уитмена из «Листьев травы». Затем Роуз заняла место на трибуне.
— Это может показаться странным, — начала она, — не Натан несколько раз обсуждал со мной свои похороны.
Она лукавила. В этом не было ничего странного. Люди долгое время жили вместе, вероятно, любили друг друга и обсуждали свой финал. По моим наблюдениям, этот вопрос обычно мимоходом упоминают на фоне драматической завязки во втором акте и никогда больше не возвращаются к нему. К сведению, мы с Натаном никогда не касались этой темы.
Последовал шорох, некоторое смущение, мы ждали. Свет упал на Роуз. Она была красива в молодости. Не сексуальна, а действительно красива. Ее лицо отражало ее внутреннюю суть, и Роуз смело и без притворства открывала ее посторонним взглядам. Рука Поппи метнулась ко рту. Роджер смотрел перед собой, Феликс захныкал.
— Слушай, Феликс, — прошептала я. — Это о папе.
Роуз продолжала:
— Натан любил свою семью. Он любил, сидя в лодке, ловить скумбрию…
Она рассказывала свою историю, постепенно разрушая образ делового человека, которого описал Роджер. Натан, которого знала Роуз, был человеком, который стремился думать и чувствовать. Она могла бы добавить: «Натан, который выкрикивал ответы на вопросы радиовикторины, который терпеть не мог брокколи, который сидел совершенно неподвижно, когда размышлял». Она могла бы найти слова, чтобы описать Натана, затеявшего возню с близнецами и прижимающего их к себе.
