Пулька с Икки и Женькой занялись шашлыком. Я заметила, что между Икки и Овечкиным будто кошка пробежала – они уже не смотрели друг на друга влюбленными глазами, не повторяли три формы глаголов сильного спряжения немецкого языка, рявкая наперебой. Мне даже показалось, что Овечкин сейчас с удовольствием сбагрил бы свою «либе» куда-нибудь подальше, хотя недели три назад утверждал, что никогда бы не поступил, как Влас, который в медовый месяц отправил свою жену в ссылку.
– Смотри, сколько я тебе шоколада привез! – и Влас вытряхнул из огромной сумки на стол в комнате шоколадные плитки всевозможных размеров в разноцветных упаковках, треугольники, коробки, премилые жестяные баночки.
– Спасибо, любовь моя! Свет очей моих! Сокол мой ясный! – На меня снова что-то напало, какая-то неистовая волна любви и нежности. – А я нашла твою кредитку! – и я протянула ему пластиковую карточку.
– Прелесть! Ты просто прелесть! Как же я тебя люблю, Машка! Встань в шестую позицию, а, – он просил меня выгнуть в икрах ноги так, чтобы они превратились в кривые конечности человека, который всю жизнь просидел на бочке. Эту шестую позицию я выдумала еще в детстве. Надо сказать, что несуществующая в балете шестая позиция была особой слабостью Власа – подозреваю, что он и полюбил меня тогда, двадцать лет назад, на море, когда увидел мои уродливые, совершенно изменившиеся ноги. Помню, я стояла так перед ним и выклянчивала мороженое. И он отдал!
– Потом, – шепнула я, и тут на весь дом раздался плач Кузи. Я кинулась к Анжелке и предложила накормить ребенка и немедленно уложить спать.
– Ну, вот еще! – возмутилась она. – Он должен хотя бы час порисовать. Борис Борисыч, руководитель художественной студии, говорит, что у Кузьмы проявляются способности к авангардизму. Вот, взгляни, – и Огурцова вытащила из папки накаляканные Кузиной рукой «рисунки», на которых невозможно было ничего разобрать. Я так в детстве разрисовывала все книжки, что попадались мне под руку. – Борис Борисыч посоветовал пару дней пописать на пленэре. Я и мольберт с собой захватила. – Она показала мини-подставку, мини-подрамник с холстом. – Дед сделал.
– Да ты посмотри, на нем лица нет! – возмутилась Пулька – она пришла за шампурами. – Ты его совсем замучила! Укладывайте ребенка спать, он даже есть-то не в состоянии!
– Тяжело в ученье – легко в бою! – отрезала Огурцова; мне даже показалось, что ее ступни сорок второго размера вросли в пол и ее невозможно сдвинуть с места.
– Это я вам как врач говорю! Укладывайте его спать, не то придется еще в местную больницу с ним тащиться!
Слова о больнице сразу же привели Анжелку в чувства, она оторвалась от пола и принялась стелить кровать, что стояла вплотную с Адочкиным ложем.
– Завтра с утра до вечера будет на пленэре писать, – бубнила Огурцова, а я дала Кузе апельсинового сока. Он с жадностью выпил его, плюхнулся на кровать и моментально заснул.
Гостей я разместила следующим образом: Адочка с Афродитой спали на своей кровати, рядом – Анжелка с Кузей, на диване – Икки с Овечкиным, на тахте – Пулька с Аркадием Серапионовичем.
На втором этаже было всего две кровати, да и то полуторные. Одну из них должны были занять мы с Власом, а напротив «молодожены» – Иннокентий со Светланой (правда, как они там поместятся, я представляла себе смутно – вес «жены» Бывшего бабушкиного ученика зашкаливал за центнер).
Наконец все кровати были постелены, на улице накрыли стол, поднесли шашлыки. И вот уже пробки от шампанского полетели в сторону огорода Валентины и Ленока. Фродя была реабилитирована и смиренно сидела у ног хозяйки. Наконец-то наступил тот долгожданный момент, когда я узнаю все новости и хоть чуть-чуть приобщусь к цивилизации и жизни своих друзей.
– Твою маму я проводил, машину поставил к себе в автосалон, – отчитывался Влас, – так что можешь не беспокоиться – все в порядке. Только вот бабушка сказала, что Верунчик, ой, прости, Вера Петровна немного не в себе.
– Что такое? – испугалась я.
– Она ночью в гробу в каком-то спит, а днем занята только тем, что завещание переписывает. Сначала все отписала сыну, но потом они переругались, и она все переписала на Полину Петровну, а после телефонного разговора обиделась на нее за то, что та ее сумасшедшей обозвала, и переписала все на тебя. На тебя вскоре тоже за что-то рассердилась и теперь хочет разделить все поровну между вами или вовсе никому ничего не оставлять.
– А что там делить-то? – удивилась я.
– Как что? – Огурцова чуть было шашлыком не подавилась от негодования. – А квартира?
– Квартиру она лет восемь назад безвозвратно подарила сыну. Золота, бриллиантов у нее отродясь не было. Если только обрезанные тряпки... – предположила я.
– А чего ж ты к ней ездишь, если квартира не на тебя? – Огурцова все-таки подавилась и надолго закашлялась.
– Так она мне бабушка родная! При чем тут квартира? – растерялась я.
– Я б ни за что не ездила! Кхе-кха! – Анжелка никак не могла прокашляться.
– А как же твои христианские принципы? – спросила Пулька. – Подай руку ближнему своему или что-то в этом роде?
– А если она квартиру не отдает, то какая же она мне ближняя? – удивилась Огурцова, выплюнув кусок шашлыка. – Нечего бисер перед свиньями метать!
Чтобы сменить тему, я спросила, почему не приехал Михаил.
– Вот это уж свинья настоящая! Да еще какая! – Анжела обреченно махнула рукой. – Нет, вы представляете, он со мной разводиться собрался за то, что я его сына развиваю, везде с ним мотаюсь, таланты выискиваю! На балалайке тут начала его учить играть! Вообще ужас! А отец на старости лет с матерью разводиться вздумал!
– Да ты что?! – поразилась Пулька, а меня от этих слов в жар бросило. «Это я во всем виновата», – крутилось у меня в голове, и я вспомнила тот день, когда Иван Петрович пришел ко мне с вафельным тортом под мышкой просить совета, как к «инженеру человеческих душ». Особенно отчетливо я припомнила, что именно я ему тогда посоветовала.
– Да! – подтвердила Анжела. – Причем он долдонит матери об этом вот уж полторы недели, а она будто его не слышит – продолжает кур парных резать и в окно выбрасывать. Правда, последние три дня одержима новой идеей – ей нужен человеческий глаз.
– Зачем? – ужаснулась Икки.
– Точно не знаю, наверное, этот ее Куртя, то есть аферист Задрыжкин, приказал.
– Где ж его достанешь? Глаз-то? – продолжала ужасаться Икки.
– Да, у живого человека просто так его не вытащить, – пробаритонил проктолог.
– Зачем у живого? – Анжелка смотрела на нас как на идиотов. – Она три ночи уж как с кладбища не вылезает. Ждет подходящего момента, чтобы разрыть свежую могилу и достать глаз.
