мужик был на охоте и увидел пожар.
– Есть жертвы?
Нахмурился, склонился ниже, рассматривая повторяющиеся кадры на мониторе. Красивые номера, три девятки, у Савы такой был – красный, и Вешенки мне знакомы.
– Не знаю, нас не вызывали туда, не наш район уже. Но я проверил по сводкам за три дня, вообще звонка не было. А нет звонка – нет неопознанных обгоревших трупов, и можно сказать, день прошел хорошо.
– Шутишь все, да?
– Боже упаси, я не умею шутить и клоунов ненавижу с детства.
Кобзев улыбнулся, а у самого глаза усталые, небритый, взъерошенный, надо своим сказать, чтоб еду привезли и кофе нормальный, а то пьет помои.
– Мишань, может, ко мне пойдешь? Тут вакансия скоро появится, работа не такая нервная, контингент тебе знаком, будешь как сыр в масле.
– Ого, вот это поворот событий, кто уходит на заслуженный отдых или вынужденный покой? – Он разворачивается в кресле, отталкивается, отъезжая дальше, смотрит хитро.
– Я не клоун, ты знаешь, шутить не буду.
– Не будешь, Тихон Ильич, но я откажусь: быть по другую сторону баррикад странно, да и все наши и так шепчутся за спиной о нашем общении. Но я ведь не глупый, знаю, кто в городе хозяин.
Качаю головой, надо это еще губернатору донести, но я подберу слова, ему не понравится, но проглотить их придется.
– Ты, если что, имей в виду.
– Имею. И вот еще, не знал, говорить или нет.
– Говори.
– Пальчики той девушки, рыжей.
– И?
Напрягаюсь, любое слово об Арине вызывает бурю эмоций, но самая первая – это страх, который я отгоняю в дальний угол, иначе, если она возьмет верх, я снова начну все крушить и бухать от бессилия.
– Запрос сделал в соседний областной центр, там странно отреагировали, начали задавать кучу вопросов. Но у меня там родственник дальний, позвонил я ему, сказал, мол, девушка нашлась, но кто такая, не помнит. А когда он перезвонил через пару часов, долго мялся, сказал, что вся информация о ней закрыта.
– Закрыта? Он рассказал, что за информация?
– Лишь имя: Корнилова Арина Витальевна, она любовница высокопоставленного человека в погонах, местного царя и бога полковника Никифорова.
Я не удивлен, но первая мысль, первая эмоция, что вспышкой молнии сверкнула в сознании, была ревность и страх за девочку. А еще, который день не покидает тревога, едкая такая, как кислота, разъедающая все вокруг, словно я могу потерять что-то на самом деле бесценное.
Теперь понятно ее поведение и непринятие помощи, хотела быть самостоятельной, независимой, молчала, ничего не говорила и бежала от кого-то.
Но то, что не смог узнать Миша, узнаю я.
Арина
– Вот и нашлась моя любимая непослушная лисичка. Набегалась?
То же самое спросил Гектор, но от него сказанное звучало как насмешка, а от Кости – приговором. Кажется, что каждое его дальнейшее слово будет звучать как стук молотка, который забивает огромные гвозди в мой гроб.
– Ты знал, что так будет, – мой голос как шелест осенней увядшей листвы под ногами. Она никому не нужна, так же, как и я.
Не пойму, почему мне так страшно? Я ведь никогда физически не боялась Никифорова.
Снова начинает мутить, вцепившись до ломоты в пальцах в столешницу, пытаюсь рассмотреть в полумраке помещения мужчину, что стоит от меня в нескольких шагах. Костя в форменной рубашке и пиджаке, на погонах все еще две звезды и не тающие с улицы снежинки.
Веет холодом. Может, я уже умерла и попала в свой собственный ад? А Костя мой первый, единственный надзиратель, палач и кукловод. Я помню все, что он обещал – сделать из меня свою любимую полуживую игрушку. Но ведь он не посмеет так поступить? Мозг отказывается верить.
Мужчина отходит в сторону, сглатываю скопившуюся слюну, вспыхивает верхний свет, зажмуриваюсь, инстинктивно обнимаю себя руками. Щелчок зажигалки, шаги, облако сигаретного дыма.
– Посмотри на меня.
Боюсь.
Не за себя боюсь.
– Посмотри на меня!– Голос режет тишину и мои нервы.
Если слова Серафимы и мои симптомы верны, то я действительно беременна, хотя в это мало верится. Я все еще не могу свыкнуться с этой мыслью и своим состоянием. Но страх за тот крохотный комочек, что уже растет внутри меня, страх за ребенка Тихона до такой степени всепоглощающий, что парализует.
– Моя любимая девочка боится? Ты боишься, Арина? Боишься меня?
Это что-то новое для него. Я никогда не показывала страх, могла кричать, проклинать, но во мне никогда не было этого животного страха перед кем-то.
Волны его энергетики сбивают с ног, качнулась. У Кости она особенная. Темная, угнетающая, парализующая. Запах сигаретного дыма и крови, вот что я чувствую в первую очередь, а еще собственный ужас и бессилие.
– Что ты хочешь, я не пойму? – срываюсь, вскидываю голову, смотрю в глаза мужчины.
Он постарел, или я забыла, как он выглядит. Седины и морщин стало больше, под глазами синяки, их скрывает ровный загар. Он медленно затягивается, выпуская дым в сторону, в зрачках одержимый блеск.
– Тебя. Ты ведь моя, Арина. Всегда моей была. Разве ты думаешь, я тебя отпущу?
Звучит совсем не ласково, как констатация очевидного неоспоримого факта, как мой приговор на все оставшиеся годы жизни. Хочется рыдать и рвать на себе волосы от неизбежности.
Костя тушит сигарету прямо об каменную столешницу, резко схватив меня за шею, тянет на себя, впиваясь сильными пальцами в горло.
– Твоя карма, Арина, быть моей любимой девочкой. Моей куклой. Моей вещью, которую я купил десять лет назад, нет, даже раньше. Купил, заплатив очень дорого, ты не представляешь как дорого.
– Это не так… нет…я не просила…
– Если бы ты понимала, как я люблю тебя. Как болею, если тебя нет рядом, нет твоего запаха, твоих губ.
Хрипит на ухо, ведет носом по виску, жадно вдыхая.
– Костя… это… ненормально… это не любовь.
– И если ты, сука, раздвинула перед кем-то ноги, я закопаю того ублюдка, он уже труп. Но ты ведь предала меня, да? Я чувствую это. По запаху.
– Костя… отпусти… я…
– Да, ты только моя, и никак иначе. Почему ты все не можешь это запомнить? Ты мой любимый солнечный зайчик.
Перестаю дышать.
Перестаю сопротивляться.
Мысли и слова застывают на месте. Это не его слова, так говорил папа.
Дальше я не чувствую ничего.
Ни того, как меня целуют, кусая губы, ни того, как рвут футболку, как сжимают грудь. Все выстраивается в логическую цепочку. Он знал, он знал моих родителей, он слышал
