— Побег означал бы, что я признаю, что сделала что-то не так. А я ничего не делала.
— Помните, вы не обязаны ни на что отвечать.
Я киваю, но я не в нужном месте. Мои ноги колеблются у вращающихся дверей, когда на меня накатывают мрачные воспоминания о судебном процессе.
Все хорошо. Я могу это сделать. Я больше не та шестнадцатилетняя девчонка.
Выпрямив спину, я выхожу прямо наружу.
Как и предупреждал Алан, пресса ждет. Как только я выхожу, ко мне устремляется толпа людей. Камеры вспыхивают у меня в глазах, когда телефоны и микрофоны тычут мне в лицо.
Это полное дерьмовое шоу, и я оказалась прямо в эпицентре. Алан пытается защитить меня, но он один не может отразить их всех. Тела натыкаются на меня, и нетерпеливые, слегка осуждающие глаза впиваются в мои.
Вопросы сыплются на меня со всех сторон.
— Мисс Харпер, это правда, что вы сбежали?
— Зачем менять имя на Аврору Харпер? Вы стёрли историю своей семьи вместе с Клариссой Гриффин?
— Это правда, что вы выбирали жертв для своего отца?
— Почему вы явились на допрос?
— Это правда, что вы сбежали из программы защиты свидетелей, чтобы присоединиться к экстремистской джихадистской группировке?
— Как вы прокомментируете обвинения вашего отца?
— Вы будете придерживаться своего первоначального заявления или собираетесь его изменить?
— Был ли вам поставлен диагноз антисоциального расстройства, когда вы были молоды?
Их слова сливаются друг с другом, и требуются все силы, что у меня есть, чтобы оставаться в настоящем.
Вспышки камер продолжают отбрасывать меня на одиннадцать лет назад.
— Убийца! Убийца!
Группа людей протестует на обочине дороги. Они держат фотографии женщин, которые погибли из-за отца.
Я узнаю их лица, хотя это было очень давно. Семьи. Люди, оставшиеся позади.
Сара стоит с ними, держа на руках малыша, с которым я видела ее на благотворительном мероприятии. Она пристально смотрит на меня и кричит вместе с остальными.
— Убийца! Мы хотим справедливости!
Один из них бросает в меня гнилыми помидорами, и я закрываю глаза, позволяя им попасть мне в лицо. Я достаю салфетку из сумки и пытаюсь вытереть ее, но они ударяют меня другой.
Слезы щиплют глаза, но я отказываюсь выпускать их и заставляю себя оставаться совершенно неподвижной.
Я заставляю себя впасть в оцепенение.
Это единственный способ пережить подобные сцены.
На третьем помидоре несколько здоровенных мужчин, одетых в черное, окружают меня и Алана. Мы находимся в таком узком кругу, что их рост и развитое телосложение заслоняют прессу и семьи жертв.
Они блокируют все.
Я ошеломленно смотрю, как Джонатан шагает в мою сторону со своей врожденной уверенностью. Облегчение, которого я никогда раньше не испытывала, охватывает меня, когда он обнимает меня за талию и притягивает к изгибу своего тела. Я вдыхаю его древесный аромат, используя его как якорь, отделяясь от окружающего нас ада.
Джонатан поворачивается лицом к прессе и говорит громким голосом, чтобы все могли услышать:
— Это мое первое и последнее предупреждение. Если кто-нибудь снова будет приставать к моей невесте, я подам в суд и уничтожу их в суде.
Затем он ведет меня к ожидающей машине. Мои ноги едва держат меня, и ему приходится приподнимать меня наполовину. Только одно слово застряло у меня в голове.
Я ведь не становлюсь глухой, верно? Потому что я думаю, что Джонатан только что назвал меня своей невестой перед всем миром.
Глава 24
Аврора
Моя невеста.
Моя невеста...
Моя невеста.
Возможно, если я еще раз мысленно произнесу эти слова, они каким-то образом обретут смысл. Но будут ли они на самом деле иметь смысл?
Я не могу перестать пялиться на Джонатана, когда он использует влажные салфетки, которые Мозес передает ему, чтобы вытереть мое лицо и одежду.
Его челюсть сжата, и он кажется сердитым. Это даже не направлено на меня, но я каким-то образом чувствую это всеми своими костями.
— Аврора!
— Ч-что?
Онговорил?
— Я спросил тебя, все ли с тобой в порядке.
Он пристально изучает меня, будто это сможет вывести меня из оцепенения.
Нет.
Поскольку я никак не могу заговорить, я киваю.
— Мне нужны слова, дикарка.
— Я-я в порядке.
Но так ли это? Я так не думаю. Не после бомбы, которую он только что сбросил там, чтобы вся пресса услышала.
— Какого черта ты вообще туда полезла? Почему не сказала мне сначала?
Потому что я думала, что он выкинет что-нибудь подобное. Я имею в виду, не совсем так, но да, что-то похожее.
Я читала о жестоком обращении Джонатана со средствами массовой информации. Он не проявляет к ним милосердия, когда они переступают границы или пытаются сунуть нос в его личную жизнь — или в жизнь его семьи. Однако чем больше он блокирует их, тем больше они становятся одержимыми им.
Он обхватывает рукой мое горло и толкает меня так, что моя спина прижимается к кожаному сиденью. Его древесный аромат проникает в мои легкие, и это все, чем я могу дышать. Его присутствие это все, что я могу видеть. Его прикосновение это все, что я могу ощущать.
Мне нравится, когда он так делает.
— Я жду ответа, — настаивает он, и я знаю, что его мягкая фаза подходит к концу.
Джонатан может быть защитником, но он также обладает безжалостной жилкой, которая требует, чтобы ей повиновались.
— Мне надоело убегать, — бормочу я. — У меня нет причин прятаться. Я не он. Я не мой отец.
Уголки его губ приподнимаются в том, что я принимаю за одобрение.
— И все же, ты больше никогда не станешь действовать за моей гребаной спиной. Если бы у Алана не было знакомых в офисе, мы могли бы не приехать вовремя. Ты знаешь, что это значит, Аврора? На тебя могли напасть.
Я сглатываю.
— Это было бы не в первый раз.
— Черт. — он ударяется о край сиденья. — Это не произойдет под моим присмотром. Никогда. Это понятно?
Я верю ему.
Не знаю почему, но я верю словам, исходящим из его уст, так же сильно, как Лейла верит в свою религию. Он моя религия.
Когда он появился раньше, все, о чем я могла думать, это о безопасности. Странно, не так ли? Что человек, которого я называю своим тираном, также является моим самым безопасным местом.
— Я спросил, это, блядь, понятно, Аврора?
Я киваю.
— Больше не будешь унижать себя ради других, будь то семьи жертв или что-то еще, черт возьми. Они не твои жертвы, и ты не станешь принимать их дерьмо.
— Хорошо.
— Никто не тронет чертов волос на твоей голове, Аврора. Никто не прикасается к тебе, кроме меня. Ты меня слышишь? Я сожгу их всех дотла, прежде чем они вновь заставят тебя пройти через ад одиннадцатилетней давности.
— Джонатан, не причиняй им вреда. Им просто больно.
Не сомневаюсь, что он раздавит их своими ботинками, если захочет.
— А что насчет тебя? Разве тебе не больно? Разве тебе не было больно одиннадцать лет назад? Тебе было шестнадцать, черт возьми. Они не имели права обвинять тебя в преступлениях Максима, и если они продолжат это делать, я не проявлю милосердия. Я буду сжигать их до тех пор, пока никого не останется.
— Джонатан...
— Это окончательно, Аврора. Ты могла бы стерпеть это и получить за это проклятый удар ножом, но я никогда не позволю этому случиться. Я буду защищать тебя.
Мое сердце согревается от его слов, от силы, стоящей за ними, потому что не сомневаюсь, что он сделает так, как говорит. Но я должна прояснить ситуацию:
— Ты не обязан меня защищать. То, что я женщина, не значит, что я не могу защитить себя.
— Я защищаю тебя не потому, что ты женщина. Я защищаю тебя, потому что ты моя женщина.
Святое. Дерьмо.
Мой рот открывается во второй раз за сегодня, но на этот раз мое сердце вот-вот разорвется. Джонатан только что назвал меня его женщиной.
