таким его не видела. Верхняя губа дёргается, взгляд мечет молнии, а руки то и дело сжимаются в кулаки. Плечи широко развёрнуты. Пиджак словно уже стал, белая рубашка обтянула тяжело вздымающуюся грудь. Тёмные с сединой на висках волосы встали дыбом. И весь этот гнев мощными волнами летит в меня.
А ведь он всегда меня любил. Баловал сильнее отца. И никогда не повышал голос. У дяди нет своих детей, и я была ребёнком сразу для двух семей. Сейчас мне страшно. Такого дядю я боюсь. Гордей ещё… Эта ужасная экскурсия не выходит из головы.
— Вы что устроили?
Кусая губы, нервно трясу головой, не зная, что ему отвечать.
— Что вы устроили, я спрашиваю?! — его голос грохочет по всей квартире, бьётся об оконные стёкла и, не найдя выхода, возвращается ко мне.
— Дядя, у меня ничего не было с прокурором! И не могло быть! Да он же старый! А там… там… на самом деле другой парень.
— Я знаю, кто там! Мои спецы уже разобрали это занимательное кино на атомы. Ты понимаешь, что теперь будет?! Какое пятно ты, глупая, избалованная соплячка, поставила на моей репутации?!
— Да не я же его в сеть выложила! Я тоже пострадала, между прочим, — от страха пересохло в горле и слова выходят хриплыми, некрасиво каркающими.
— Заткнись, Геля! Просто заткнись сейчас и не смей оправдываться! В такое дерьмо влезли за моей спиной. Знаешь, чем вам всем это грозит?
— Нам?
— Вам, вам. Тебе, прокурору, твоему отцу. Что ты там сочинила? Залёт? За сыночка Калужского замуж надеялась выскочить? А Борислав наметил для себя кресло неподалёку от моего? Неплохо разыграли, неплохо. И знаешь, племяшка, у вас бы всё получилось, если бы не одно «но».
— К-какое? — от того, как хрустят дядины пальцы мне становится совсем плохо.
— Ты правда не поняла, что послужило крахом вашего плана? — усмехается он. — Любовь и ненависть. Блядь, Геля! — его кулак врезается в стену. — Человеческие чувства похерили весь ваш план! Вы не учли эту переменную при его составлении. Я просто охренел, когда мне сегодня принесли отчёт по всему, что удалось найти. Да тебя, дуру посадят за наркоту, как только место Калужского займёт другой человек! Это не замнут, Ангелина! Это будут мусолить. В это будут лезть! Люди будут требовать решений. И решения будут вынесены. Шикарнейший повод для показательных порок!
— Ты ведь поможешь? — с надеждой смотрю на него.
— Я? — он начинает смеяться. Сначала тихо. Его плечи дёргаются, а рот кривится в оскале, мало напоминающем искреннюю улыбку. Потом смех дяди становится всё громче. Жутковатый, издевательский, злой.
— Я. Помогу. Вам? Смешно, — моментально становится снова серьёзным. — Нет, Ангелина. Пусть твой отец отвечает за эту подставу сам. А Борислава погубили чрезмерные амбиции. Ты права. Он стареет. Перестаёт быть внимательным и… полезным. Я никому не буду помогать. И мешать пацанам Калужского тоже не буду, они имеют право на месть. Пусть заканчивают то, что начали. У них есть все шансы на победу в этой игре.
— А я, дядя? Как же я?
Мне действительно страшно остаться без его опеки. А если папу посадят? Тогда ведь и имущество арестуют. Я слышала, что так происходит. И что мне тогда делать? Я ведь ничего не умею. Чем платить за квартиру? На что вообще жить?
Мне начинает казаться, что дядя получает удовольствие от накрывающей меня паники.
Он вздыхает. Присаживается на край тумбочки и трёт ладонями лицо.
— Нет, это ж надо было… — качает он головой. — Пацана опоили. Не противно тебе было, Гелька? Ты же красивая девка у нас выросла. Истинная Соболева. А если бы он сдох в ту ночь в твоей кровати? — говорит прямо как Гордей. — Ты бы начала звонить и ныть: «дядя, спаси»?
— Дядечка, родной, — подхожу к нему, опускаюсь на корточки и заглядываю в глаза. — Я просто влюбилась в Гордея, а он на меня внимания не обращал. Когда его отец предложил всё это сделать, я же согласилась из-за чувств, понимаешь? У меня вот тоже любовь! — напоминаю недавно сказанное им.
Дядя долго молчит. Уходит покурить на балкон. Возвращается ко мне со стаканом воды, зажатом в ладони до побелевших пальцев. Выпивает всё залпом и молча кидает стакан в стену. Тот крупными осколками рассыпается по полу.
— Не баловать тебя надо было, а пороть! У тебя десять минут на сборы. Никаких тряпок с собой не набирай. Только самое необходимое. Тебя я из этой игры выведу. На моих руках росла, дурёха.
— Спасибо, — хватаю его за руку. Отдёргивает.
— Не радуйся. Я тебя сам накажу. И отца твоего, — повторяет он, — прикрывать не буду. — Ты теперь сидишь как мышка. Никуда не высовываешься и разговариваешь только с теми, с кем я тебе разрешу. Потом работать пойдёшь. Я один пансион для стариков спонсирую. Там всегда руки нужны. Утки выносить, полы мыть, бельё стирать, из ложки кормить тех, кто сам не может, книжки им читать и всё в таком духе. Мозги на место встанут, верну в город, снова начнёшь учиться. Замуж тебя отдам, чтоб опять по большой любви чего не учудила. Всё ясно?
— Утки за стариками выносить? — меня начинает тошнить ещё сильнее.
— Или в тюрьму вместе с папой и прокурором. Там сортир общий на всех прямо в камере. Выбирай, племяшка, — дядя наступает на крупный осколок. Тот скрипит и лопается под подошвой его дорогих туфель.
— Утки.
— Десять минут на сборы, — повторяет он.
Быстро складываю вещи, уговаривая себя, что это всё ненадолго. Дядя отходчивый. Немного потерплю и весь этот кошмар закончится.
Еще один вопрос не даёт мне покоя.
— Дядь, а тому, кто это видео в сеть выложил, что будет? И ты узнал, кто это?
— Узнал, — смеётся он. — Моим спецам пришлось здорово поднапрячься. Результат оказался крайне неожиданным.
— И? — кидаю в сумку любимые духи и косметичку.
— Будет, конечно, — шире улыбается дядя. — На работу её позвали. Такими кадрами разбрасываются только идиоты.
— Её? — неприлично приоткрываю рот.
— Да. Представляешь!
— И что? Согласилась? — закрываю замки на округлившейся сумке.
— Думает, — продолжает довольно посмеиваться он. — Но мы дожмём. И она, в отличие от тебя,
