Илья Степанович не стал возмущаться и возражать не стал. Помолчал, без тоста и приглашения, сам по себе, выпил большую рюмку водки и сказал невесело:
– Милая ты моя, а кого не покупают, и найди мне человека, который не продается? Всех покупают, и все продаются, и это печальный и необоримый закон жизни. Ученый продаст свои мозги, спортсмен торгует своими мышцами, балерина выставляет напоказ, и платный показ, свою пластику, крестьянин получает деньги за свои физические усилия и умение. Да что там говорить, чтобы жить, надо кушать, а чтобы кушать, надо что-то продавать. Вот ведь что получается. И не продажной остается только наша бессмертная душа. На этом, собственно говоря, и строится вся религия. Все продается, а душа непродажна и бессмертна. Вот в чем ее сила, а вовсе не в существовании Бога, которого, скорее всего, нет. Ты поняла, что я сказал?
– Да.
Он посмотрел ей в глаза, улыбнулся и сказал:
– Проверим. Прокомментируй, объясни, что я сказал.
– Да все же ясно! – засмеялась Нинка. – Никакой разницы между вокзальной проституткой и каким-нибудь народным артистом СССР нет! Она на площади трех вокзалов промышляет, жопой своей торгует, а артист кривляется на сцене и тоже торгует тем, что у него есть. Бляди, правда, никакого звания СССР не дадут, сколько она там ни выдрючивайся, как ни старайся, а артисту всякие ордена положены. Но, в общем-то, если каждый свою работу справно делает, то живет так, как ему хочется, и достаточно хорошо.
Илья Степанович засмеялся, обнял Нинку тяжелой, мягкой и теплой рукой, негромко сказал на ухо:
– Я так и думал, что мозги у тебя чистые, незамутненные и восприимчивые. Хорошие мозги, в них много что можно вколотить. Мы с тобой будем нужны друг другу на долгое время. И запомни одно. Когда захочешь уйти, а это неизбежно, то уходи спокойно и без сожалений. Встретишь человека, поймешь, что можно жить по-другому, предупреди меня обязательно, посоветуйся, если захочешь, и – уходи. Со мной не считайся, я в любых случаях не вправе претендовать на твое будущее. Жизнь у тебя только начинается и будет очень длинной. Я всего лишь эпизод, и будем надеяться, что эпизод не из самых худших. Поняла меня?
– Да.
– Прокомментируй.
В дальнейшем между ними так и сложились отношения. Илья Степанович что-то говорил, а потом мягко и настойчиво требовал Нинкиного комментария. Она не сразу сообразила, что таким простым приемом он тренировал ее мозг, приучал мыслить аналитически, точно, ясно и быстро. На первых порах эта его привычка Нинку немного обижала.
– А можно без комментариев? – спросила она в тот первый вечер.
– Да уж сделай старику уважение.
– Я вам в постели уважение сделаю. Какое угодно. А в душу мне не лезьте! – ни с того ни с сего окрысилась Нинка. Ей и самой стало тут же стыдно, но как дать обратный ход своему хамству, она не знала.
– Ох и язва, ох и язва! – промурлыкал Илья Степанович. – Это дело для меня вторичное, ты не волнуйся. А лучше скажи мне, какая у тебя в жизни самая большая мечта? Проще сказать, чего бы ты хотела, что тебе по ночам снится?
Нинка заколебалась, потому что поняла, что никакой уж такой мечты у нее до сих пор и не было.
– Детей не хочешь? – осторожно подтолкнул ее Илья Степанович.
– Да как-то не знаю... – замялась Нинка. – Что нищету плодить?
– Значит, до этого ты еще не доросла, – кивнул Илья Степанович. – Ну а по профессии? По занятию в жизни?
– Я хочу официанткой работать, – смущаясь, сказала Нинка. – Вы не думайте, что это из-за денег.
Просто мне кажется, что это хорошая работа. Люди все хорошо одетые, празднично, музыка играет, и если ресторан хороший, то вокруг все красиво.
– К празднику тебя тянет, – сказал Илья Степанович. – Тебя тянет к внешнему проявлению праздника. Ну, это дело несложное, что-нибудь придумаем.
– Сука! – вдруг закричала во все горло жирная Людмила. – Сука ты поганая, тетка Прасковья! Ты у меня кольцо с брульянтом в залог взяла, а когда возвернула, то его подменила! Я тебе настоящее кольцо отдавала, а ты мне медяшку со стекляшкой возвернула!
– Да что ты такое говоришь?! – заголосила Прасковья. – Да когда это я у тебя залог брала?!
– А в прошлую зиму, аль запамятовала?!
– Да не беру я ничего ни у кого!
Но тут все гости за столом так захохотали, что Прасковья смутилась и поправилась:
– Ну, так, когда сами просите, когда вам и жрать нечего, если все свои капиталы просвистали, так помогаю чем могу. Спасибо должны сказать.
– Подменила! Подменила! – упрямо вопила Людмила.
– Как это подменила? – завыла Прасковья. – Я и делать такого не умею!
– Ага, с ювелиром Самуилом договорилась, вошла с ним в долю и подменила! Брульянт был настоящий, и кольцо золотое, а теперь у меня от него палец синий становится, как бельишко постираю!
– Да кто ж при кольцах на руках белье стирает, дура ты эдакая?! – закричала Прасковья. – Это ж что в золоте, что в серебре, если в порошке стирать, так обязательно пальцы посинеют! А я таким делом, чтоб заклад подменивать, не занимаюсь!
– А вот я тебе сейчас морду твою набью, и ты у меня без всякого стирального порошка посинеешь! – пообещала Людмила и даже приподняла над стулом всю свою могучую фигуру, будто бы и действительно собиралась наказать ростовщицу за свою обиду.
Прасковья пригнулась, собираясь юркнуть под стол, но Илья Степанович вдруг гаркнул:
– Ша! Щ-а-а, господа, как говорят в Одессе! Попрошу не нарушать благородного застолья! Слушайте лучше еврейский анекдот! Все разом притихли.
– Так вот. Хоронят Сару Финкельштейн... Вы должны понять, что еврейские анекдоты, после английских, самые лучшие в мире. Английские просто умные, а еврейские – остроумные. Наш русский анекдот, к большой моей грусти, по большей части такой соленый, что ни при дамах, ни при детях его рассказывать никак невозможно.
Гости при таких словах дружно заржали.
– Значит, несут Сару Финкельштейн на кладбище. Красиво вокруг, весна, сирень цветет. И Моня Рабинович говорит другу: «Я хочу вам сказать, Абрамович, что Саре повезло. В хорошую погоду в землю ляжет. Вы не хотели бы лечь с ней рядом?» Абрамович подумал и говорит: «Нет, Рабинович, я бы хотел лечь рядом с Соней Катценеленбогель». – «Но что вы такое говорите, уважаемый Рабинович?! Ведь Соня еще живая!» – «О!!!» – ответил ему Абрамович.
Кто-то засмеялся, но Нинка видела, что основная часть гостей не поняла, в чем заключался анекдот.
Около полуночи начали расходиться. Нинка проводила Илью Степановича до угла, и они сговорились, что в субботу, к обеду, он приедет за ней на своей машине и отвезет к себе в Опалиху.
Нинка вернулась домой, где у стола еще сидели самые стойкие.
Жирная Людмила рыдала, уложив на стол свои могучие груди и растрепав голову. Жаловалась на то, что жизни у нее вовсе нет, что липнут к ней те мужики, которые ей вовсе не нравятся, и в постели они с ней грубые, как зверюги, а хочется ей молоденького мальчика, чтоб он был ласковый и нежный, чтоб она его ласкала, как ребенка, и оттого им обоим было при этом хорошо. Все смеялись над ее жалобными желаниями, а Людмила от этого пуще того рыдала, потому что, как говорила она сквозь слезы, никто ее всю жизнь не понимает.
