Нинка вернулась домой, где у стола еще сидели самые стойкие.
Жирная Людмила рыдала, уложив на стол свои могучие груди и растрепав голову. Жаловалась на то, что жизни у нее вовсе нет, что липнут к ней те мужики, которые ей вовсе не нравятся, и в постели они с ней грубые, как зверюги, а хочется ей молоденького мальчика, чтоб он был ласковый и нежный, чтоб она его ласкала, как ребенка, и оттого им обоим было при этом хорошо. Все смеялись над ее жалобными желаниями, а Людмила от этого пуще того рыдала, потому что, как говорила она сквозь слезы, никто ее всю жизнь не понимает.
К двум часам ночи разошлись по домам все.
– Сговорились? – живо спросила Наталья.
– С кем?
– Да с Ильей Степановичем! – осерчала Наталья. – Я ж за ради этого гулянку устроила, что ты дурочку-то из себя перед подругой корчишь?!
– В субботу он за мной приедет.
– Вот и ладненько! – обрадовалась Наталья.
– Чего ладненько-то? – пробурчала Нинка. – Мужик он, понятное дело, умный и хороший. Да уж старый для меня.
– А тебе, Нина, сейчас такой и нужен, – вразумительно сказала Наталья. – Оклемаешься при нем, осмотришься, ты ему потом всю жизнь «спасибо» говорить будешь.
– Да иди ты к черту! – крикнула Нинка. – Я же на танцы ходить хочу, в кино, на речку с компанией ездить! А что я с ним, каждый вечер телевизор смотреть буду, да?
– На тебя не угодишь, – обидчиво ответила Наталья и пошла спать в свою комнату.
Нинка прибрала в кухне, перемыла посуду и решила, что в пятницу пойдет на танцы. Просто так, чтоб понять и убедиться, что где-то в мире еще существует веселая и молодая жизнь, что кто-то радуется ей беззаботно и привольно, ни о чем вовсе не думая и ничем не смущаясь.
Решение это оказалось настолько устойчивым, что в пятницу с утра она и проснулась с этим желанием – пойти на танцы. Пересмотрев свой гардероб и обувку, она обнаружила, что шмотки ее немного отстали от моды, но не настолько, чтобы выглядеть деревенской девицей. На туфлях с высокими каблуками сбились набойки, но это было делом поправимым, и в полдень она сбегала в мастерскую, где ей быстренько поставили металлические подковки на каблуки, которые звонко цокали по тротуару и веселили Нинку.
Наталье она наврала, что вечером пойдет к своей приятельнице Анне Шороховой, с которой тянула лямку в лагере и которая вернулась на свободу за месяц до ее освобождения. Анна Шорохова на свете существовала и действительно была лагерной подругой Нинки, но идти к ней сегодня она не собиралась.
День выдался теплый, и Нинка поехала в Сокольники, на ту танцплощадку, где уже побывала в первый год своего приезда в столицу. Та оказалась на месте, но оркестр был другой, играл громко и зазывно, цена за билеты увеличилась чуть ли не вдвое, но смутило Нинку то, что она почувствовала себя очень старой. Девчушки-сикушки на танцплощадке были по пятнадцати-семнадцати годочков, очень бойкие, все, как одна, курили и матерились через слово. Курить еще туда-сюда, Нинка изредка и сама покуривала, но в матерщине за молодками она угнаться не могла.
Она было собралась уйти, но тут к ней подскочила бойкая девчушка в кудряшках и, словно старой знакомой, сказала:
– Дернуть не хочешь, старуха?
Нинка уже просекла, что «старуха» – это не оскорбление, а попросту модное обращение друг к другу.
– Чего дернуть? – спросила она недоверчиво.
– Да у меня бутылка чернил есть. Войдешь в долю, и тяпнем.
Нинка сочла это предложение дельным, потому что на трезвую голову здесь вовсе заскучать можно было. Она заплатила за половину бутылки портвейна, вместе с девчонкой они отошли за кусты, к скамейкам, новая приятельница назвалась Надей, тут же нашла под скамейкой стакан, вытерла его носовым платком, спичкой расплавила пластиковую пробку на черной и большой бутылке портвейна, и они выпили ее пополам. Пришлось почти по два стакана сладковатого портвейна «Кавказ», который подруга Наталья презирала, но пила часто, когда не хватало денег на любимые напитки.
Нинка от принятой дозы повеселела и вместе с Надей двинула на площадку.
Она сразу разобралась в правилах. Парни приглашали своих дам на танец, либо взяв их за руку и без всяких церемоний потащив на середину площадки, либо небрежно кивнув башкой на ходу своей избраннице. А танцевали не обнимаясь, на расстоянии друг от друга. Первый Нинкин партнер в танце и вовсе на нее внимания не обращал. Вертелся перед ней, воздевал руки к небу, падал на коленки, визжал, стонал, и Нинка вскоре поняла, что он не столько танцует, сколько молится своему Богу. Этого стиля танца придерживались все. Нинка быстро поняла, в чем суть дела, и тоже принялась вертеть задом, поднимать руки к темному небу и закатывать глаза. Оттанцевавши мелодию, партнеры бросали друг друга прямо посреди площадки, будто бы проникнувшись друг к другу беспредельной ненавистью. Нинка даже не могла понять, как при таком стиле можно с кем-то познакомиться. А ей вдруг очень захотелось подружиться с каким-нибудь хорошим мальчиком, погулять с ним по аллеям Сокольников, пообниматься на скамейке, поцеловаться, потискаться. Она вдруг поняла, что за годы своих лагерей истомилась по простейшей ласке, по мужским рукам на своем теле, по глупым словам, которые при этом произносятся. В конце концов, просто жаждалось к кому-то прижаться – сильному и теплому. Но ничего подобного не намечалось. Парни приглашали ее на каждый танец, но после дикой пляски-молитвы исчезали в толпе, и она их каждого даже не могла запомнить.
В первом перерыве Нинка разыскала Надю и сказала:
– У тебя еще дернуть нет?
– Найдем, старуха, если башли есть!
– Есть, старуха!
Надя исчезла на пять минут и вернулась все с той же бутылкой «Кавказа».
Они отскочили в сторонку и повторили прежнюю процедуру.
– Ты, старуха, будь здесь поосторожней, – сказала Надя. – Это местечко не самое лучшее. Швали всякой черножопой много.
– Ты о чем? – спросила Нинка.
– Да в воскресенье склеила я тут одного южного. Пойдем, говорит, в ресторане посидим. Ну, пойдем так пойдем. А он и толкует, что прежде чем, мол, за тебя деньги платить, попробовать надо, что ты такое есть. Черт с тобой, думаю. Затащил он меня в кусты тут неподалеку и отодрал через жопу. А еще по морде набил и пинками погнал, не понравилось ему что-то. Да врет гад, конечно, просто на дармовщинку проскочил. Одного не понимаю, зачем морду бить?
– Я не люблю этих, которые с юга. Я своих люблю, русских. Ну, там хохлов еще или белорусов, так то все свои, – сказала беззаботно Нинка, хотя над этим вопросом до сего времени не задумывалась.
– А! Все они на одну колодку. Приличные мужики сюда не ходят, здесь ведь так – подрыгаться только. Но не в том дело. Ты если перепихнешься с кем, то сразу в ночной профилакторий беги, чтоб тебя промыли да продули. Сейчас в Москве всякой заразы располным-полно. Сифилистон, трепак бродит.
