Вскоре Джанет стала выигрывать и более крупные дела.
* * *
Но чем больших успехов достигала она на профессиональном поприще, тем хуже становились ее отношения с Хью. Видеть успехи Джанет было для него настоящей пыткой, а потому их близость становилась все более редкой и все более извращенной. Они оба словно жили в каком-то стеклянном замке своих представлений друг о друге, опасаясь и не желая выйти из него в реальный мир. Джанет уже не раз ловила на себе недвусмысленные взгляды совершенно посторонних людей: конюхов на конюшнях, случайных таксистов… Приходя домой, она отчаянно пыталась смыть с себя липкую грязь этих взглядов, но не могла убрать с лица странную смесь пресыщенности и неудовлетворенности.
Как-то в начале марта Джанет отказалась участвовать в процессе под предлогом болезни и под навесом свинцовых сумерек одна поехала в давно задуманное путешествие: она отправилась по небольшим монастырям, которых множество сохранилось в окрестностях Оксфорда. Маленькие, иногда откровенно жалкие рядом с великолепием позднейших дворцов и замков, они умиляли Джанет своей живучестью: августинский в Дорчестере, цистерианский в Бруэрне, бенедиктинский в Милтоне – все они говорили о том, что следование себе побеждает и спасает, что бы ни происходило вокруг. Джанет вернулась, промокшая с ног до головы, но размягченная и нежная. Хаскем был дома. Встав перед затопленным камином, Джанет принялась отжимать волосы, отчего на медном листе образовалась целая лужа.
– Золушка, – закурив сигару, процедил Хаскем, оглядывая ее взором ценителя. – Но где же грязные лохмотья для полноты картины?
– Пожалуйста, – равнодушно ответила Джанет и, ни на секунду не задумавшись, рванула на груди дорогое платье от Эшли, а потом и белье. Полосы ткани эффектно повисли, обнажив плечи, вспыхивающие красным золотом в отблесках каминного пламени, и груди, так и оставшиеся маленькими, как у девушки-подростка.
– Восхитительно. – Хаскем подошел к ней, и Джанет впервые за долгие месяцы увидела на его лице выражение жадной нежности.
– Я так устала, – неожиданно вырвалось у Джанет, и она обвисла в его руках.
На этот раз Хаскем брал ее мучительно долго, запретив ей даже шевелиться. Покорной служанкой она должна была лежать, заглушая в себе все плотские радости, не реагируя ни на какие игры мужчины и лишь восторженными глазами смотреть на недосягаемое для нее орудие наслаждения. И только через несколько часов, доведя себя и ее до полуобморочного состояния, Хаскем прекратил пытку.
– Теперь ты сама. Впрочем, подожди. Сегодня ты была неправдоподобно мраморна, и я хочу отблагодарить тебя. – Хаскем поднялся с постели. – Помнишь, ты говорила, что тебя интересует музыка семидесятых?
– Да, – как из тумана отозвалась Джанет, в последнее время все чаще и чаще начинавшая думать о своем настоящем отце – по мере того как находила в себе непонятную и болезненную раздвоенность, которой не страдал никто в ее полнокровной семье.
– В таком случае ты оценишь эту пластинку. Их сохранилось всего несколько экземпляров, насколько мне известно. В свое время по неведомым мне причинам было предпринято чуть ли не уничтожение тиража, какая-то темная история… Разумеется, моя пластинка застрахована и перенесена на лазер. Вот, слушай. – Он поставил диск. – А теперь давай и, если сможешь, уложись в песню. Ну, нежнее…
Полуприкрыв глаза, чтобы словно сквозь дымку видеть обнаженного Хаскема, вставшего над ее головой, Джанет стала медленно прогибать поясницу – под протяжную грустную мелодию вступления, вызвавшую перед ее глазами вид струящейся по дну оврага воды.
Где белые дали, источник текущий… – запел хрипловатый мужской голос.
Ее тело вытянулось в струну, стремясь к чему-то неведомому, обещанному…
В ушах неотвязно журчишь ты, журчишь ты
На юге, где белые дали и горы…
Прости, что не видим,
Мани нас, мани нас…
Джанет, прикусив до крови губу, окаменев, ждала последнего мига, не торопя его уже ничем. И он наступил…
Она с трудом приходила в себя, чувствуя себя так, будто только что совершила чудовищное преступление – она предавалась любви с собственным отцом, чей голос невозможно было не узнать с первых же пропетых слов! Но магия голоса и музыки была настолько сильна, и зов крови, этой клокочущей, ни с чем не смиряющейся, черной отцовской крови был настолько непреодолим, что Джанет отдалась им – и получила наслаждение…
Хаскем склонил голову к ее ногам.
– Оставь меня, – прохрипела Джанет. – Оставь хотя бы сейчас. Это мой отец.
* * *
С этого дня Джанет как человек, случайно нашедший заросшую тропинку в чаще леса и неожиданно обнаруживший, что она ведет не в завалы бурелома, а к чистому лесному озеру, стала возвращаться к себе самой по той тропинке, которую приоткрыл ей отцовский голос. Как только оставалась одна, девушка брала плоскую коробочку диска, от которой по ее рукам шло загадочное тепло, воскрешающее в памяти тела жар от старинного испанского кольца, давно валявшегося в одной из многочисленных шкатулок – и в сотый раз слушала, слушала простые слова:
Прости нас, прости нас,
За то, что однажды
Мы все потеряли,
Мы все позабыли…
Даже надменное сердце Хаскема почувствовало происходящие в ней перемены, и Джанет все чаще замечала, как он украдкой смотрит на нее печальными глазами породистой, но нелюбимой собаки. И ее душа, к которой постепенно возвращались и честность, и радость, терзалась противоречиями и сомнениями. Она начинала все отчетливей видеть недостатки своего избранника, явно перевешивающие его достоинства, но слишком через многое она прошла с ним, понимавшим и чувствовавшим ее суть, как никто… Более того, он не только понимал ее, он умел управлять ею, ведя холодной твердой рукой ее вечно мятущуюся природу. Джанет мало интересовали их дом, машины, наряды, даже столь любимые ею лошади, но потерять то ощущение комфорта, которое дается глубоким пониманием умного мужчины, было страшно, и Джанет не хотела терять его, даже ясно отдавая себе отчет, что ее физическая близость с Хаскемом не нормальна.
А Хаскем становился с ней все нежнее и предусмотрительней. В доме почти перестали бывать гости, и большинство вечеров они сидели вдвоем у жарко, как любил постоянно мерзнувший Хью, натопленного камина и читали свежие журналы или готовились к процессам. Хаскем усиленно занимался с ней романским и английским правом, необходимыми для сдачи экзаменов на докторскую степень. Он помогал ей и в написании обязательной большой статьи, в которой нужно было не только блеснуть логикой, но и внести, по старинной оксфордской формулировке, «оригинальный вклад в знание». И Джанет в который раз удивлялась и радовалась отточенной, гибкой мысли Хаскема, которая, не подавляя и не вынуждая, легко направляла в нужное русло мысль ее собственную.
