Но в Оксфорде Джанет Шерфорд считалась – и действительно была – одной из самых интересных и подающих надежды выпускниц.
* * *
Прошло два года. И теперь, глядя в зеркало, прекрасное зеркало середины прошлого века, в раме из сплетенных конских и женских тел, которое Хаскем подарил ей после почетного четвертого места на «Национал-шоу» в первые полгода их союза, она видела перед собой великолепно ухоженную женщину, но с холодным и скучающим выражением лица.
Джанет и ощущала себя именно такой: совершенной и усталой. А привычка давать работу мозгу по любому поводу, пусть даже самому мелкому и незначительному, заставила ее понять, что ее совершенство, в отличие от совершенства Пат, которым она когда-то так восхищалась и которому даже завидовала, совсем иного рода. За ним не стояло ни внутренней потребности, ни тяжелой душевной работы – Джанет казалась себе красивой игрушкой, на которую потратили много времени, не говоря уже о вложенных средствах.
Хуже того, на этом дерзком синеглазом лице очень внимательный наблюдатель, особенно мужского пола, мог теперь прочитать тайное – а потому порочное вдвойне – желание отдаваться безо всякого иного чувства, кроме собственного каприза, любому понравившемуся. Но понравиться Джанет Шерфорд было практически невозможно. К концу второго года их жизни с Хаскемом сладострастие, подогреваемое необычностью ситуаций, неизбежно стало иссякать. Какое-то время его спасала щедрая природная чувственность Джанет, изучению и углублению которой она отдала немало сил. Но потом перестала помогать и она. Тогда Джанет пустила в ход другое испытанное средство – ревность, причем ревность не физическую, а гораздо более действенную в их случае – ревность самолюбий. И костер запылал снова, оживленный некоторой жестокостью, неизменно сопутствующей борьбе самолюбий. Но для того чтобы одерживать верх над энциклопедически образованным Хаскемом с его уже богатой юридической практикой, ей приходилось тратить часы, дни и недели на овладение тем или иным предметом. И сколько раз, глядя не томно прикрытыми, а широко и зло распахнутыми глазами в лицо Хаскема, овладевавшего ею, Джанет с отвращением к себе думала о том следующем ударе, который она нанесет ему, для того чтобы снова возбудить в нем мужчину.
Этот бесконечный поединок выматывал их обоих, но Джанет, с ее тонкой физиологией, начинала замечать в себе признаки истерии. Постоянная лихорадочная работа ума, постоянно не удовлетворенная плоть… И все же оставить эту жизнь Джанет даже не приходило в голову. Блестящее окружение, идеально налаженный быт, приправленный униженным служением мужчины, и, наконец, сам мужчина, умевший объяснить каждое внутреннее движение и побуждение Джанет, мужчина, действительно обладавший незаурядным академическим умом, холодным цинизмом, всегда привлекающим эмоциональные натуры, и волей, благодаря которой он добивался успехов не только на профессиональном поприще, но и в интимном общении.
Джанет неоднократно предлагали всерьез заняться наукой, но она решительно этому противилась, поскольку была твердо убеждена, что ее место – это место адвоката. Здесь, перед судейским барьером, существовало обширное поле для игры, живого блеска и живых страстей, которые были единственным, что действительно занимало Джанет в юриспруденции. Хаскем разумно советовал ей не рваться в Лондон, а после получения звания бакалавра права поработать где-нибудь в Ридинге или Стратфорде положенные год с четвертью – и только потом, сдав экзамены и надев уже докторскую шапочку, отправиться покорять столицу.
Благодаря собственному обаянию и мощной протекции Хаскема, Джанет легко вошла в круг местных молодых адвокатов и умудрялась даже мелочным делам придать прелесть абсолютно точного логического решения. У нее начала появляться собственная клиентура и собственные деньги. На последние Джанет почти не обращала внимания: вообще никогда не испытывавшая в них нужды, она могла себе позволить быть действительно равнодушной к ним и умела, как правило, обходиться небольшими тратами. Основную часть денег, уходивших на нее, тратил Хью. Он, по свойственной ему изощренности, любил одевать ее у Дороти Перкинс, с ее налетом нежного девичества на всех коллекциях, который всегда приятно возбуждал его.
Что же касается общения с клиентами, то первое время Джанет коробила необходимость ведения долгих и часто чересчур откровенных разговоров с разводящимися супругами, с людьми обманутыми или почитающими себя таковыми, алчущими чужого или недополучившими своего. Ей были совершенно чужды проблемы этих людей, они казались ей мелкими и пошлыми. Она тянула время и старалась работать поменьше. Хаскем очень скоро заметил это и, довольный тем, что на этот раз она в проигрыше, после очередного акта в холодной мартовской конюшне, где под ногами расплывалась грязь, принесенная с улицы, а за спиной у Джанет испуганно всхрапывала и дрожала лошадь, дал ей дельный совет:
– Ты должна найти в этом нечто свое. Свою игру, любую, пусть даже самую нелепую. На голой логике и ответственности ты не вытянешь.
И Джанет, перепробовав диккенсовскую благотворительность, конан-дойловскую аналитику и даже наследственную важность юристов Голсуорси, в конце концов нашла для себя совершенно неожиданное и действительно нелепое решение. Впрочем, Хаскем был от него в восторге. Вечером, в компании молодых, но уже гремевших по Беркширу и Букингему[34] адвокатов, он с неподдельным восхищением рассказывал, ничуть не смущаясь присутствием самой Джанет:
– Она нашла безошибочный для такой женщины ход! Он обеспечивает изысканность в работе, позволяет законно, хотя и тайно, ненавидеть своего клиента и не обращать особого внимания на полученные деньги, ибо последние зарабатываются не трудом, а удовольствием. Что вы можете предложить?
Молодые люди деликатно промолчали, с удвоенным интересом обратив взгляды на Джанет, сидевшую на диване в чем-то наподобие мужской пижамы из синего бархата так, чтобы всем были видны ее узкие холеные ступни с высоким балетным подъемом.
– Представьте, она воображает себя кокоткой!
Разумеется, Хаскем утрировал, но Джанет действительно подогревало знакомое каждому молодому адвокату в первое время работы ощущение некой продажности. Но в ней оно порождало не скованность и неловкость, а иллюзию полностью развязанных рук – ум не бился в тисках морали, даже морали юридической, которая на самом деле несколько шире общепринятой, а давал возможность свободно находить внезапные и неожиданные решения. Кроме того, ощущение продажности порой приятно щекотало нервы…
