Заметив изумление и смущение на лице девушки, Соломон Яковлевич, тактично сославшись на кухонные заботы, предложил гостям осмотреть коллекцию его живописи и, оставив их одних, поспешил на кухню. Темлюков с радостью согласился. Шура, словно лунатик, следовала сзади. Константин Иванович возле полотен проявлял живой интерес, причмокивал от восхищения, щупал мазок, отскакивал назад, снова приближаясь к полотнам. Девушка на живопись особого внимания не обращала. Ей нравились рамы. Они придавали картинам важный музейный вид. Если раньше к живописи Шура относилась безразлично, то теперь она ее ненавидела. Необходимость торчать перед Темлюковым часами превращала малевание в ее глазах в занятие мерзкое и тягостное. Только желание дождаться законного венца усмиряло гнев и раздражение. Когда Константин Иванович произносил фамилии художников, Шура для порядка изумлялась. Хотя имена Бенуа, Бакста или Серебряковой ей ни о чем не говорили. Мельком взглянув на полотна, она подумала, что мужик ее малюет не хуже. Рамы у него бедные, а картинки даже красивее.
В своих мыслях она была недалека от истины.
Темлюков многих художников того времени обогнал, но обогнал лет на пятьдесят позже. Те были первооткрывателями. Темлюков мог бы объяснить Шуре это на примере великих спортсменов. Сейчас их прежние результаты многим кажутся смешными, а в свое время то были великие рекорды. Константин Иванович считал это настолько ясным, что в объяснениях никакой необходимости не видел.
Живопись Шуру не потрясла. Ее потрясла сама квартира Бренталя: размеры, мебель, красивые безделушки. Все вокруг больше напоминало кино, чем жизнь, которую Шура знала.
– Мойте руки – и к столу, – позвал Соломон Яковлевич. – Поужинаем чем Бог послал, а потом можете размяться и доглядеть, чего не доглядели.
От ванной комнаты Шура и вовсе очумела. «Живут же люди!» – восклицала она про себя. Самым удивительным было для девушки то обстоятельство, что хозяин квартиры не генерал, не дипломат какой, а обыкновенный художник. Такой же, как и ее Темлюков. «Наверное, потому что еврей, – решила Шура. – Евреи жить умеют. Жаль, что мой русский…»
Увидев в своей тарелке маленьких зажаренных птичек, Шура не знала, как их есть. «Чудные москвичи. Дом богатый, а кормят воробьями». Она неловко ковырнула перепелку вилкой.
– Перепелку можно руками, – шепнул ей Темлюков.
Шура осторожно взяла птичку за крыло и прикусила. Соломон Яковлевич смотрел на Шуру и вкус Темлюкова одобрял, но раздумывал, сколько времени тому придется ждать, пока его возлюбленная из деревенской штукатурщицы станет светской женщиной.
Понемногу Шура привыкла и осмелела. Она теперь искоса разглядывала хозяина, его вишневую куртку, холеные руки, ловко разливающие вино по бокалам, изучала сервировку стола. Бренталь предложил свечи.
Темлюков радостно согласился. Шура идею поддержала, но сама изумилась, почему москвичи так любят торчать в темноте. «Посидели бы с мое при керосиновой лампе, небось про свечи забыли бы…»
Соломон Яковлевич достал сигары и спросил разрешения у Шуры:
– Можно нам пустить немного дыма?
Шура кивнула. Сигары при ней курили впервые, и она с любопытством наблюдала, как мужчины обрезали их и с наслаждением затянулись.
Соломон Яковлевич мучительно искал предлог, чтобы перейти к делу. И вдруг его осенила мысль.
Мысль была проста, как сон ребенка. Осенила она театрального художника не случайно. Соломон Яковлевич не был влюблен в Шуру, поэтому легко читал по глазам девушки ее переживания. Гостья была потрясена квартирой, и ее завистливые взоры и направили мысль хозяина в нужное русло. Возможно, будь Темлюков близким другом хозяина, тот бы отозвал его в сторону и сказал:
– Держись от нее подальше. Эта бабенка совсем не так проста. На твое искусство ей глубоко плевать.
Она приехала стать столичной барыней, и, если ей представится возможность, она построит свое мещанское счастье на твоих костях.
Но Бренталь от советов воздержался и наполнил гостям бокалы:
– Давайте выпьем за удачу. Она у каждого своя.
Я хочу пожелать вам счастья.
Когда Константин Иванович и Шура выпили, он продолжил:
– Я слышал, что жизнь в мастерской грозит неприятностями. Хочу открыть вам свою тайну. Я собрался уезжать. Собрался переселиться в Израиль.
Могу предложить вам после отъезда эту квартиру.
За столом воцарилась гробовая тишина. Первым опомнился Темлюков:
– Соломон, ты сошел с ума. Такой работы, как в России, в Москве, там у тебя никогда не будет. Большой театр в мире один. Израиль покажется маленьким кусочком земли. Да и живешь ты здесь прекрасно.
– Я не за хорошей жизнью собрался. Меня зовут на историческую родину возглавить театральную школу. Это мой долг.
Шура хотела закричать Темлюкову: "Молчи!
Пусть едет. Это будет наша квартира! Недоумок, об этом можно только мечтать…"
Но Шура сдержалась.
– Почему наша красавица молчит? Ей, по-моему, квартирка приглянулась? – обратился Соломон Яковлевич к Шуре.
– Я о таком и думать боялась! – выпалила она и покраснела.
– Вот и прекрасно. Когда я подам документы, вам позвоню, и вы бегом с заявлением в жилищную комиссию. Темлюкову не откажут.
– Ничего не получится. – Константин Иванович допил свое вино.
– Почему? – удивился Бренталь.
– У тебя все получится, – убежденно сказала Шура.
– Не получится. В министерстве меня ненавидят.
Они сделают все, чтобы меня прокатить, – признался Темлюков. – И потом, у меня нет таких денег.
– Как? Нет денег? – изумилась Шура. – Ты что, все пятнадцать тысяч за два дня пропил? Ты же много не пьешь!
– Я тебе дома объясню, – ответил Темлюков.
– Какие деньги? – не понял Соломон Яковлевич. – Три твоих картинки на закупочную комиссию – и вот деньги. Ты своей цены не знаешь.
– Придется идти к Терентьевой. А она мой самый заклятый враг, – тихо сказал Темлюков. – Унижаться перед ней? Такой ценой я не хочу ничего.
– Дома с невестой "посоветуешься, и решите. А у меня к тебе есть мужская просьба. Можно, мы на пять минут вас оставим? – обратился Соломон Яковлевич к Шуре и, когда та кивнула, нежно поцеловал ей руку.
Мужчины ушли в кабинет. Шура, не отрываясь, смотрела в одну точку. Глаза ее сузились и выдавали злость и ненависть.
Домой ехали молча. Шура смотрела в окно такси.
Темлюков попытался найти ее руку, но Шура руку отдернула.
– Чего злишься? – спросил Темлюков, но ответа не получил.
Они молча вышли из машины, молча поднялись в свою мансарду. Темлюков снял куртку и уселся к фреске. Утром он набросал краски на квадрат загрунтованной доски и теперь снимал лишние мазки, протирал светлые места махровой тряпочкой.
