Эта же сидит, куда посадил. Стесняется или же?..
Вот этим «или» она меня и подкупает. Не играет, не завлекает, не пытается понравиться. Думаю, если попрошу, и ужин нам приготовит, но сегодня моя очередь проявлять гостеприимство.
В холодильнике привычный набор продуктов. Яйца, молоко, бекон, томаты, упаковка тёртого пармезана.
Ставлю на огонь сковороду, и, пока она греется, взбиваю в миске яйца.
— С чем ты любишь?
— Просто яйца, пожалуйста.
— Без добавок?
— Без.
Я довольно улыбаюсь, потому что сам предпочитаю именно такой омлет.
— Но с сырной корочкой?
— А ты умеешь?
— Шутишь, что ли? Конечно!
— Тогда с корочкой.
Высыпаю на сковороду сыр, жду, когда он расплавится, и вливаю яйца. Накрываю крышкой и снова иду к холодильнику. Ветчина, сырная нарезка, томаты, хлеб, масло. Пиво, содовая, бутылка шампанского. Города меняются, страны меняются, квартиры, но во всём остальном я требую постоянства. Вынужденное ретроградство, но именно сейчас оно как нельзя кстати.
Я ставлю перед Минни порцию дымящегося омлета, рядом — всё, что достал из холодильника.
— Ешь.
— А ты?
— Сейчас сделаю и себе.
— Я тебя подожду.
— Ешь! — Я киваю на тарелку и вскрываю упаковку тонко нарезанной ветчины. — И это тоже.
Не возражает, но берёт ровно один пластик.
Вредина.
Тарелка пустеет ещё до того, как я взбиваю яйца для своей порции.
Её я сразу ставлю перед Минни.
— У тебя не было помощника?
— Почему? Был. Были, — Эмма сразу поправляется, и я понимаю, что это своего рода бравада, но готов дать ей шанс убедить себя в обратном. — Во-первых, няня. Она приходила на то время, пока я была в университете. Потом Сеймур и Фло. Без их помощи было бы совсем худо.
— И всё же ты научилась есть на бегу.
— Еда — это не главное. Вот сон — да. Я теперь везде и в любом положении могу заснуть. Однажды даже стоя уснула, в автобусе.
Это первая улыбка, адресованная мне. Я вспоминаю, что Эмме всего двадцать шесть, и эта самоирония, эта честность перед самой собой в этом возрасте доступна не многим. Все хотят быть лучше, чем они есть на самом деле, а вот Минни не хочет. Ей незачем. Она смеётся над своими проблемами и не желает, чтобы её жалели. А я почему-то не могу не жалеть, и поэтому улыбаться в ответ мне совсем не хочется.
— А твоя мать и Николь, они не помогали?
Улыбка сходит с губ. Минни бледнеет.
«Знаю, малыш, знаю. Неприятно об этом говорить. Но давай всё выясним сразу. Нам же надо с чего-то начать с этим всем разбираться».
И всё же она говорит, не пряча глаза.
— Моя мать всегда жила своей жизнью. Признаться, я этому до сих пор очень рада. Деньги Николь шли только на оплату няни. Всё остальное лежит в банке. Я говорила тебе об этом.
— Ты не брала их из гордости?
Во взгляде Эммы одномоментно появляется очень много боли. Я уже видел, как ей становилось плохо из-за других людей. Но на этот раз это что-то слишком личное. Запрятанное так глубоко, что одно напоминание заволакивает глаза пеленой страдания.
Я открываю рот, чтобы извиниться, но Эмма меня опережает.
— Дело вовсе не в гордости.
На меня она больше не смотрит. Закрылась.
«Знаю, малыш. Знаю».
С каждой секундой, что она молчит, мы отдаляемся друг от друга на сотню миль. Девушка, которую я целовал, исчезает. Мне страх как не хочется её терять, но остаётся ещё один вопрос, который обязательно разведёт нас в будущем. Так почему бы не прокрутить нож ещё раз, чтобы сразу начало заживать?
— Ты просила меня не говорить об этом, но я всё же скажу. В нашем последнем разговоре отец сообщил, что собирается оформить развод с моей матерью, чтобы жениться на Николь. Не думаю, что к тому моменту он что-то знал о Лексе. И хорошо представляю, как на него повлияла эта новость. Он не был слишком импульсивен, но вполне мог прыгнуть в машину и помчаться в Сиэтл.
— Но ты говорил, что Лекс никак не может быть сыном Виктора.
— Я не отказываюсь от этих слов, но истину можно установить только одним способом.
Эмма вскакивает на ноги так резко, что стул с грохотом падает назад.
— Нет! Господи, нет!
Это происходит так неожиданно, что я на мгновение теряюсь и с изумлением взираю на мечущуюся по кухне девушку. Эмма в истерике заламывает руки и начинает громко плакать.
— Я з-знала! Знала! Не бывает т-так.
— Что?
Она не слышит и не видит меня, хотя смотрит прямо в лицо своими огромными серыми глазами, в которых теперь плещется бескрайнее отчаяние.
— Т-ты за этим сюда нас привёз, д-да? За этим? Чтобы отобрать его?
— Что?!
— Это так низко. Господи, как же это низко, М-марк! А я-то, д-дурочка, поверила…
— Немедленно замолчи.
Я тоже встаю из-за стола и взглядом, отточенным на подчинённых, заставляю её остановиться.
— В чём ты меня обвиняешь?
Всегда срабатывает.
Эмма застывает у окна всего в паре футов, но они — словно другое полушарие: далеко и сокрыто за горизонтом. Плачет, обняв себя руками, и мне не по себе от того, как она на меня смотрит. Разочарование и презрение. Вот так вот — одномоментно и вместе.
А в следующее мгновение уже не смотрит. Опускает голову и качает головой. И молчит. Слёзы в полной тишине текут по щекам. Даже не всхлипывает. Поверженная Чудо — женщина, на мгновение поверившая в свою исключительность.
Чёртов идиот!
Я сам не замечаю, как оказываюсь перед ней и сгребаю в объятия. Вырываться не пытается. Ледышка замёрзшая.
«Мы это сегодня уже проходили, Минни».
В прошлый раз пообещал накормить. Сейчас придётся отогревать. И сотни одеял будет мало. Здесь нужно другое. Но пока пусть слушает.
— Запомни раз и навсегда: я не собираюсь отбирать у тебя сына. Этого не будет никогда. Что касается остального, будь на твоём месте кто-то другой, я бы давно уже подключил адвокатов. Но мне так же не хочется копаться в прошлом, как и тебе. Что бы мы там не нашли — нас оно вряд ли касается. Мой отец любил твою сестру. Это знаю я. Это знаешь ты. Мне бы не хотелось больше никого сюда вовлекать. Ты согласна? Кивни, если слушаешь.
Не сразу, но кивает.
Хорошая девочка.
— Из Николь вряд ли получилась бы хорошая мать: отдала ребёнка, забрала ребёнка. Каким образом она хотела это сделать? Неужели ты бы так просто его отдала?
Эмма так энергично мотает головой, что я едва сдерживаю улыбку.
— Значит, это был бы грандиозный скандал.
Кивок.
— Который ты обязательно устроишь мне, если я решу сделать то же самое.
Ещё один кивок.
— В таком случае, как бы оно ни было на самом деле, лучшей матери своему брату я и представить не могу.
Эмма напрягает шею, и я ненамного отпускаю хватку. Как раз для того, чтобы мокрое от слёз лицо поднялось ко мне. Я смотрю в обращённые на меня серые глаза, и не могу понять, что же в них вижу.
И опять ей удаётся застать меня врасплох.
— Можно, мы поедем домой? — шепчет она одними губами. Влажными и распухшими теперь уже от слёз, а не от моих поцелуев. И это очень мне не нравится, потому что я хочу быть единственным, кто делает это с ними.
Всё приходится начинать заново.
Глава 25
Soundtrack Forever Yours by Sunrise Avenue
Паника всё ещё не отпускает, хотя я действительно пытаюсь вникнуть в то, что говорит Марк. Это разумные вещи. Мой предполагаемый крестовый поход против сестры и её любовника в любом случае был обречён на провал — не настолько я наивная, чтобы верить в иной исход, но Лекса просто так отдавать никто не собирался. Надо, дошла бы и до Опры. Что такое терять ребёнка я знала не понаслышке, и во второй раз готова была идти до конца.
И пойду, если понадобиться. Но Марк уверяет, что этого не будет.
Месяцы, прошедшие после той сентябрьской ночи, когда он развеял мои страхи, были самыми спокойными за всю мою жизнь. К хорошему привыкаешь быстро, и вот я уже не оглядываюсь, не боюсь очередной встречи, без опаски отвечаю на звонки с незнакомых номеров. Лекс мой навсегда. Я перестаю ждать подвоха, не провожу поддерживающую терапию, и страх, как раковая опухоль, возвращается. Р-раз — и метастазы по всему телу. И только криком получается показать, насколько сильно мне больно.
