Я вижу силуэт Марка, который опускает Лекса на кровать, а затем касается стены, и комната заливается мягким приглушённым светом. Я спешу к нему, по дороге скидывая пальто в ближайшее кресло, и склоняюсь над Лексом, чтобы его раздеть.
— Бельё меняется каждый день, на этот счёт можешь не беспокоиться.
Я и не беспокоюсь, но всё равно говорю спасибо.
— Температуру в комнате можно отрегулировать. Если холодно или, наоборот, жарко.
— Всё в порядке, спасибо.
— Ванная за той дверью. Там ты найдёшь всё необходимое.
— Спасибо.
— Бери, что нужно. Не стесняйся.
Марк продолжает говорить, я раздеваю Лекса, одновременно пытаясь понять, почему он не уходит, и как попугай твержу спасибо за спасибо.
Оставшись в пижаме, сын переворачивается на живот и по привычке проталкивает руки под подушку. Я закидываю на него покрывало, стянув его с противоположной стороны кровати. Оно атласное и очень тяжёлое. И, похоже, тёплое. Я забираю свою толстовку и куртку, в которую был одет Лекс, и поворачиваюсь, чтобы найти для них место получше, но утыкаюсь взглядом в Марка и замираю.
Только при взгляде на его смокинг — теперь уже расстёгнутый, с болтающимися вдоль лацканов концами развязанного галстука, — белую рубашку и глянцевые ботинки, я вспоминаю, откуда он приехал.
— Простите, похоже, мы испортили вам праздник.
Марк ничего не говорит, только разводит полы пиджака и засовывает руки в карманы брюк. Так его вид становится менее торжественен, что нисколько не уменьшает моё чувство вины.
— Шон сказал, что отправит машину, но посылать кого-то из гостей было вовсе не обязательно.
— Ты думаешь, это Шон меня послал?
Я помню этот тон. Так Марк разговаривал на том совещании в «Смарт Акке», когда понял, что никто не готов отвечать на его вопросы. Теперь я понимаю, что он очень недоволен.
— Скажу, что я точно не рассчитывала вас сегодня увидеть.
— Не хочешь ли ты сказать, что вовсе не собиралась на приём к родителям своей подруги?
— Вам следует знать, что у родителей Фло я не на очень хорошем счету, так что — да.
— Что «да»?
— Я не собиралась встречать Рождество у Паттерсонов.
— Ясно, — Марк кивает и продолжает смотреть на меня. Под его взглядом впервые становится неуютно, и я первая решаю прервать зрительный контакт: опускаю глаза и оглядываюсь, куда же положить вещи.
— Сделай это со мной.
В неверии от того, что слышу, я вскидываю голову и снова смотрю на Марка.
— Что, простите?
— До Рождества полчаса. Ты как раз успеешь привести себя в порядок и присоединиться ко мне в гостиной. Праздничного стола не обещаю, но в холодильнике есть бутылка шампанского.
Мне хочется отмотать время назад, потому что, кажется, я и половины не поняла из произнесённых им слов. Марк выжидающе смотрит на меня, а я только и способна, что таращиться на него и то открывать, то закрывать рот.
— Ну, так как, Эмма? Встретишь со мной Рождество?
Моя голова начинает трястись, как у баблхеда, а губы Марка дёргаются в попытке скрыть улыбку.
— Вот и хорошо. Рекорд скорости на этот раз не ставь, но всё же поторопись с душем.
— М-могу и так, — зачем-то говорю я, подразумевая, что душ можно принять и позже.
— Если тебе так удобно, пожалуйста. Но лучше я скажу это прямо сейчас, чем ты сама обнаружишь, когда мы будем есть. Малыш, у тебя в волосах детская блевотина.
— О, боже!
— Я-то переживу…
— О, господи, Марк! — я отскакиваю в сторону, когда он подходит ко мне и протягивает руку к моим волосам, в которых и правда виднеются какие-то комки. — Не надо. Не трогай!
— Даже не думал. Прости, но это гадость.
— Ещё бы!
— Просто отдай мне одежду и иди в душ, Эмми. И возьми там один из халатов.
На вытянутых руках я протягиваю Марку куртку и кофту и снова делаю шаг назад. Представляю, как от меня пахнет.
— Ты очень красивая, когда смущаешься, знаешь?
— Нет, не знаю, — говорю я и тут же начинаю об этом жалеть.
Марк тихо смеётся и качает головой, словно тоже не верит, что я могла это сказать.
Он направляется к выходу и останавливается в дверях, чтобы сказать всего одну фразу:
— И когда не смущаешься — тоже.
Я дёргаюсь, будто в меня швырнули той же одеждой, и непростительно долго смотрю на закрывшуюся за ним дверь. Возможно, прошёл год, возможно, всего минута, но я отмираю и бегу в ванную.
Под душем мне приходится то и дело подстёгивать себя из-за глупой улыбки и кататонии, в которую я всякий раз впадаю, когда вспоминаю последнюю фразу Марка.
Пояс халата оборачивается вокруг меня два раза. И это при том, что я вроде бы поправилась. Напольное зеркало в ванной громко заявляет, что это не так. Я действительно очень худая. Да ещё и день без еды — он, словно катализатор, делает мой вид и вовсе изнурённым.
Что он там во мне нашёл красивого, не понимаю.
Выйдя из ванной, я первым дело проверяю Лекса. Он перевернулся на спину и раскрылся. Волосики прилипли ко лбу, но температуры точно нет. Под покрывалом и правда жарко, поэтому я очень осторожно снимаю его с кровати, откидываю невесомое одеяло и перекатываю сына на другую её половину. Простыни и подушки прохладные, и Лекс удовлетворённо кряхтит, прежде чем снова погрузиться в глубокий сон.
Мой котенька. Чем же тебя завтра кормить?
Пока ищу Марка, я мысленно провожу ревизию холодильника. Полезное и лёгкое. Лёгкое и полезное. Бульон, овощи, гренки. Что-то найдётся. Главное — завтра с утра попасть домой. Придётся пожертвовать задней дверью на кухне, выбить стекло.
Я едва не спотыкаюсь, на полушаге замерев посреди тёмной гостиной, словно кто-то наслал на меня заклятие «остолбеней». А ведь так и следовало поступить: разбить стекло на кухне, просунуть руку, повернуть защёлку изнутри. Делов-то! Да, в ближайшие дни о том, чтобы найти стекольщика, можно было бы и не мечтать, но это всяко лучше, чем тащить больного ребёнка в незнакомый дом. К незнакомому человеку.
Ладно, Марк не совсем незнакомый, но всё же! Это верх идиотизма, Эмма!
Стыд за собственную глупость захлёстывает с такой силой, что только появление со стороны освещённой кухни Марка спасает меня от того, чтобы не кинуться в спальню и не начать собираться домой.
— Ты почему стоишь в темноте? Заблудилась?
Я не сразу соображаю, о чём он спрашивает. Мне так стыдно, так отчаянно не хочется признаваться в собственной глупости, что я не могу произнести ни слова. Мне становится жалко Лекса за всё, что ему пришлось пережить в этот день, себя — за то же самое, близких — за волнение, которое я им причинила, самого Марка, который, пусть и невольно, оказался втянут в мои проблемы. И снова себя. И вообще — это же Рождество, а у меня внутри никакого ощущения блаженного покоя. (отсылка к словам «Sleep in heavenly peace» из песни «Silent night» — прим. автора). Наоборот, я чувствую, что только что всё испорчу, если признаюсь в своём упущении, но врождённая честность открывает мой рот, и слова вылетают из него со скоростью сверхзвукового самолёта:
— Прости меня, пожалуйста. Я так сглупила! Можно было попасть через заднюю дверь, разбить окно на кухне. Это несложно, на первое время я бы нашла, чем его закрыть. Слесаря сейчас не найдёшь, да и соседи в отъезде, но всё равно это лучше, чем…
Марк медленно подходит ко мне. Он уже без пиджака. Его белая рубашка — яркое пятно в темноте — притягивает взгляд, и я сосредотачиваюсь на середине груди, бормоча оправдания, потому что его лицо скрыто тенями. А даже если бы и не было скрыто, вряд ли у меня хватило духу в него заглянуть.
Он останавливается так близко, что я отчётливо вижу не только горошины запонок, на которые застёгивается рубашка, но и традиционные для модели под смокинг мелкие складки.
— Лучше, чем что?
Красноречие покидает меня в ту же секунду, как я слышу этот тихий и спокойный голос.
