Я тут же села, забыв про боль — поморщилась только. А медсестра, расхохотавшись, махнула на меня рукой и сказала:
— Ух, бодрая какая! Значит, первую тебя в акушерское и повезём.
Так и получилось — меня действительно погрузили на инвалидную коляску и повезли в послеродовую палату первой. Как я перебиралась на эту коляску — отдельная песня, которую я даже вспоминать не хочу. Впрочем, как и первые часы в акушерском отделении, когда я, мучаясь от невозможной боли, старательно расхаживалась по пустой двухместной палате. Я знала: чем меньше лежишь и больше двигаешься, тем быстрее станет легче. И ползала, согнувшись, до туалета и назад, и даже каким-то чудом, чуть не упав в обморок, сняла окровавленные компрессионные чулки. Правда, сразу пожалела об этом — ноги начали ныть, срочно захотелось надеть чулки обратно, но мне даже ещё вещи не принесли…
Сумку со своими вещами я получила через час, когда уже научилась более-менее выпрямлять спину, а не ходить полусогнутой, и я, откопав в них запасную пару чулок, села на кровать и решила, что должна непременно их натянуть — иначе ноги отвалятся. Процесс был более, чем сложным, мне даже казалось, что у меня сейчас все швы разойдутся, но в итоге я справилась.
Всё это время я не переставала думать про Аню. Очень хотелось увидеть её, потрогать, обнять. И я с нетерпением ждала часа дня — именно это время, как мне сказали, в отделении интенсивной терапии было выделено под посещения. Я постоянно косилась на часы на экране мобильного телефона, сглатывала горькую слюну и нервно сжимала руки. Скорее бы, скорее…
Единственным человеком, с кем я могла переписываться это напряжённое время ожидания, был Паша. Я делала это даже с удовольствием, как раньше, когда мы ещё были мужем и женой. Отвечала на вопросы о своём самочувствии, присылала фотографии отделения и палаты, радовалась, что у меня пока нет соседки — настроения на общение не было абсолютно. И благодаря этой переписке не скатывалась в отчаяние, держалась на плаву — вновь, как раньше…
* * *
Аня лежала в маленькой прозрачной кроватке, замотанная пелёнками так, что видно было одно лишь личико. Крошечное личико, меньше кулачка, и такое задумчиво-серьёзное, словно она постигла все тайны мира, но рассказать о них пока не может.
Мутные тёмно-серые глазёнки смотрели за окно, на небо. Когда я подошла и начала говорить, Аня на некоторое время опустила взгляд — и я, глядя ей в глаза, отчего-то сразу поняла, что с интеллектом у неё точно всё отлично. И обрадовалась.
Но пока это оказалась единственная хорошая новость…
— Вашей девочке придётся немного полежать, — говорила чуть позже заведующая отделением интенсивной терапии, позвав меня к себе в кабинет. — У неё врождённая пневмония, есть неврологические проблемки — она плохо ест и всё время срыгивает. Пока подержим здесь, но скорее всего, дня через три переведём в детское отделение — на долечивание, и там ещё придётся побыть. Две-три недели.
От страха за Аню я почти не могла думать.
— Но она ведь выживет? — выдохнула, ощущая, как сдавливает грудь.
— Конечно, — удивилась врач. — С ней всё будет отлично, вот увидите.
И тут я словно включилась, осознав, что именно до меня сейчас пытаются донести.
— Так, а-а-а… Она там одна будет лежать? Или со мной?
— Об этом нужно договариваться с кем-то из заведующих отделения. Держите, — она что-то написала на бумажке, — это внутренний телефон, позвоните после пяти, пообщаетесь. Если там есть места — вас возьмут вместе с ребёнком.
Уже тогда, выходя из отделения интенсивной терапии и оглядываясь на свою крошечную дочку, я знала, что не уйду из этого роддома без Ани. Придётся им как-то найти место и для одной сумасшедшей мамаши.
Павел
Динь и Ани не было дома какую-то чёртову бесконечность. Если считать с начала первой госпитализации Динь, когда она ещё лежала в отделении патологии на сохранении, то прошло почти полтора месяца. И всё это время Павлу казалось, что он сойдёт с ума от беспокойства за них обеих, от желания увидеть, обнять и поцеловать. Он даже чуть вновь не начал курить.
Очень поддерживала их постоянная переписка. И разговоры несколько раз в день — пока Аня спала, — и фотографии его маленькой дочки, на которые он не уставал смотреть и умиляться, стараясь не обращать внимания на жуткий катетер у неё в голове, через который Ане ежедневно вводили антибиотики.
Павел не представлял, как Динь всё это выдерживает. Одна ухаживает за Аней, а сама-то после операции… Жена иногда шутила на тему своего самочувствия, рассказывая, как она минут десять пыталась встать с постели, или как чуть не уснула стоя, укачивая Аню. Динь всегда превращала любое пребывание в больнице в юмористический рассказ, но… на этот раз даже её чувство юмора дало сбой.
«Паш, это ужасно, — писала она в первый же вечер своего заезда в детское отделение вместе с Аней. — Если на свете существует ад, то он выглядит как-то так. Здесь круглосуточно орут дети. И не один ребёнок, а сразу много! Те, которые лежат без мам, в кувезах или просто в кроватках. К ним подходят только раз в три часа — по расписанию, меняют подгузник и кормят, а остальное время они лежат одни и кричат. Такие маленькие! Самый маленький ребёнок здесь около килограмма, Аня по сравнению с ним такой великан!»
Павел писал Динь слова поддержки, посылал смешные фотографии Кнопы, а у самого сердце разрывалось от сочувствия. Бедная его жена, когда же этот кошмар наконец закончится и она вернётся домой вместе с их долгожданной дочерью!..
А ещё через три дня, очень поздно вечером, Павел получил от Динь неожиданное сообщение.
«Знаешь, я во всех больницах была одна, и мне никогда не хотелось, чтобы кто-то был рядом и смотрел, как мне нехорошо и больно. Одной было комфортно. А теперь… очень хочется быть не одной здесь. Правда, тяжело, безумно тяжело. Ане каждый день берут кровь по два раза, из пятки и вены, процедуры эти бесконечные, пелёнки-подгузники… А этот катетер! Я так боюсь его задеть и сорвать. И круглосуточный истошный плач — это просто… В общем, мне бы очень хотелось, чтобы ты был рядом».
Павел несколько минут смотрел на это сообщение и не мог поверить…
Ей бы хотелось, чтобы он был рядом. Господи…
«Динь, мне тоже очень хотелось бы быть сейчас с тобой и Аней. И не только сейчас — всегда, всю жизнь. Я люблю вас обеих».
Она промолчала.
Дина
Любит нас обеих…
Я смотрела на это сообщение, ощущая, как на глазах вскипают слёзы.
На коленях у меня лежала справка о рождении Ани, которую я уже много дней хотела, но никак не могла решиться отправить Павлу. Боялась… трусила… опасалась делать этот шаг, потому что понимала: подобное действие с моей стороны будет расценено им однозначно как окончательное примирение, а я… Я всё ещё не была уверена, что хочу этого. Я не могла хотеть этого по-настоящему, потому что по сути ничего не знала о прошлом. Я не знала, получится ли у меня принять случившееся с Павлом, хватит ли моральных сил, терпения, любви?..
Несколько дней назад, ещё когда я лежала в роддоме, в палату ко мне заглянула женщина, собирающая сведения для справки о рождении.
— Елисеева? — поинтересовалась она, кинув на меня мимолётный равнодушный взгляд. — Что пишем в графе «отец»?
Я замешкалась на мгновение, ловя каждый свой вздох, каждый стук сердца.
Паша заслуживает. Даже если мы не сойдёмся в итоге, даже если я не прощу. Я же знаю, что он хочет этого, знаю…
— Гордеев Павел Алексеевич, — выдохнула я и сразу после этого сжала кулаки.
Вот и всё — решение принято. Огромный шаг навстречу, просто колоссальный. Но я не могла иначе, слишком хорошо понимала, что если бы не Паша — я, возможно, не родила бы вовсе, просто погрязнув в проблемах и быте. Одни только уколы, ради которых он ночью ездил к чёрту на рога, чего стоили!
Я несколько раз хотела прислать ему фотографию этой справки, но… каждый раз откладывала в сторону, думая: нет, потом. Не сейчас. Не могу, страшно…
