Павел никогда не просил в своих не каноничных, но искренних молитвах прощения — это казалось ему каким-то святотатством. Зачем? Если Бог есть, он и так всё увидит в его сердце. И решит, чего он достоин, а чего нет. А Динь будет судить сама, по поступкам, по тому, что её собственное сердце подскажет. И Бог здесь ни при чём уже.
Так что пусть Динь и Аня просто будут здоровы и счастливы. Никого у Павла нет роднее, чем они…
* * *
В день выписки с самого утра Павел украсил детскую шариками, а в гостиной и на кухне поставил цветы для Динь. И, волнуясь, как подросток перед первым свиданием, поехал в роддом.
Динь вышла из детского отделения, когда Павел уже прождал в приёмном покое пару часов и не мог больше сидеть, начал ходить из угла в угол или стоять. Несколько раз писал жене, спрашивал, всё ли в порядке, и она кратко отвечала: «Да, но пока не принесли выписку».
На руках Динь держала Аню, упакованную в конверт, который Павел привозил накануне — светло-бежевый, вязаный, на пуговицах, очень простой и без всяких бантов, он казался ему удивительно уютным. Особенно теперь, когда улыбающаяся Динь протягивала ему завёрнутую в него Аню.
Павел посмотрел внутрь и испуганно выдохнул:
— Боже, какая маленькая… Я понимал, что она крошечная, но чтобы настолько…
— И это она ещё наела почти полкило, — фыркнула жена, с нежностью глядя на спящую Аню. — Видел бы ты её две с половиной недели назад, когда мы сюда только попали! Она тогда похудела, как все новорожденные, и стала совсем похожа на лягушку.
— Хорошо, что я не видел, — улыбнулся Павел, и Динь засмеялась. И что это был за смех, Господи! Он звенел колокольчиками, переливался хрустальным ручейком, вспыхивал ярчайшим солнечным светом…
Это был смех его Динь. Его счастливой и любимой феи.
— Поедем? — спросила она негромко, перехватывая конверт с Аней поудобнее. — Честно говоря, безумно домой хочется. Месяц там не была.
— Понимаю, — сказал Павел мягко. — Мы с Кнопой соскучились.
Динь промолчала, но он заметил, что её взгляд вдруг вспыхнул и рассыпался сотнями маленьких радостных искорок, осев на щеках румянцем из звёздной пыли.
20
Дина
Я честно собиралась поговорить с Пашей почти сразу, как вернёмся домой. Но жизнь, как это всегда бывает, внесла свои коррективы.
Во-первых, как только мы приехали, проснулась Аня, и её нужно было покормить, переодеть, укачать. Потом мне следовало срочно сцедить молоко — грудь уже буквально разрывалась на части. Молока у меня с самого начала было хоть залейся, сцеживала я много, но старалась не переборщить, зная: чем больше сцеживаешь, тем больше прибывает. Пока лежала в больнице, пыталась переучить Аню сосать грудь, но она начинала орать до посинения, и у меня просто не хватало на это нервов. Тяжело видеть своего долгожданного ребёнка в состоянии подобной истерики от непонимания, почему ей подсовывают не то, к чему она привыкла, и в итоге я решила использовать молокоотсос и бутылочку. Сцеживание отнимало время, но я приспособилась. И пока сидела с аппаратом, Паша тетешкал Аню.
На его лице было написано такое умиротворённое умиление, что я не могла не улыбаться. И думала: может, не сегодня? Может, завтра? Только приехали, устали все. Что изменится, если мы поговорим не в первый день дома, а чуть позже?
Я решила, что ничего, и промолчала.
Вечером Павел ушёл в большую комнату — как всегда, спать на диване, — а мы с Аней остались в детской. Она часто просыпалась, хныкала, и в итоге я всё же положила её рядом с собой, перед этим хорошенько накормив и поменяв подгузник, а потом привычно села за молокоотсос.
И тут в детскую заглянул Павел.
— Динь? — шепнул он почти неслышно. — Ты… почему не спишь?
— Ты можешь не шептать, она не проснётся, — ответила я, пристраивая грудь в воронку ручного молокоотсоса. Ночью я использовала именно ручной, а не электрический — он всё же слишком жужжал. — В больнице круглосуточный шум, гам и крики, Аня привыкла.
— Почему ты не спишь? — повторил Павел чуть громче, заходя в комнату. Он был в одних трусах, и я, скользнув взглядом по его ногам, почувствовала, как лицо заливает жаром. Гормоны… всё ещё они. — Аня спит, и ты спи.
— Я не могу. Надо сцедить молоко. Мне нужно сцеживаться каждые три часа, чтобы у неё была свежая еда, ну и чтобы не было мастита. Это всего минут на сорок, потом я лягу.
Павел нахмурился.
— Но она ведь проснётся в шесть утра. Ты говорила, что она каждый день так просыпается. Осталось всего три часа.
— Ей в шесть вводили антибиотик. Может, сегодня и не проснётся, не знаю.
Павел вздохнул и решительно сказал:
— Сцеживайся и ложись. Когда Аня проснётся, я её покормлю и укачаю. Мне сегодня на работу не надо, нормально.
— Но… — попыталась возразить я, причём даже не зная, что именно, однако Павел только отмахнулся.
— Я лягу здесь, ладно? — полувопросительно-полуутвердительно произнёс он, подходя ближе и садясь на кровать рядом со мной. — С краю. Я не трону тебя, Динь, не волнуйся. Просто в той комнате я могу не услышать, как Аня плачет.
Наверное, надо было отказаться. Но…
И нет, я согласилась не потому что хотела спать.
Я просто… чёрт, я соскучилась по нему.
— Хорошо, ложись.
Павел сдержал слово, занявшись проснувшейся Аней в шесть утра, и не трогал меня вообще, даже пальцем не коснулся. А я… так крепко уснула, что даже не услышала, как начала ворочаться и кряхтеть дочка.
А когда проснулась, выяснилось, что я заболела.
Павел
Он хотел поговорить с Динь сразу после возвращения домой, но… то одно, то другое. А потом ещё и неожиданная болезнь жены. Врач, вызванный из поликлиники, сказала, что это просто накопившаяся усталость — шутка ли, человек после кесарева сечения больше трёх недель почти не спит, скачет вокруг ребёнка. Вот небольшая температура и поднялась, поэтому, как она выразилась, «мамочке нужно больше отдыхать». Динь, услышав это, посмотрела на пожилого доктора, как на сумасшедшую. А Павел принял к сведению и изо всех сил пытался организовать жене хоть какой-то отдых.
Он постоянно перехватывал Аню — когда мог. Для этого даже вновь взял отпуск на неделю, выслушав от Горбовского кучу ругательств, закончившихся понимающим вздохом и укоризненным:
— Ладно, х** с тобой.
Павел старался сделать так, чтобы Динь как можно больше спала, и частенько специально её не будил, обходясь только своими силами. Он быстро навострился — одной рукой держал и укачивал Аню, другой осторожно наливал в бутылку молоко. Сложнее всего было прикручивать соску, но и с этим как-то справился. Потом держал малышку на коленях, кормил и улыбался, глядя в её довольное лицо — красненькое, морщинистое, оно казалось Павлу невероятно прекрасным.
В Ане вообще всё было прекрасным — крошечные пяточки и пальчики, маленькие ладошки, серьёзные глазки, горошинка носика, беззубый ротик. И даже какашки, пахнущие кислым молочком, умиляли Павла. Он всё вспоминал фильмы, где герои-мужчины кривились, когда меняли подгузник, и диву давался — да ладно, чего же неприятного в этом запахе?
Аня была такой сладкой и чудесной, что Павел порой, думая о реакции Динь на свой будущий рассказ, впадал в отчаяние, представляя, как жена скажет: «Уходи и не возвращайся». Как он уйдёт? Ладно ещё, от Динь, он был готов к расставанию с ней благодаря сеансам с Сергеем Аркадьевичем. Но как уйти от дочери?!
Поэтому на откровенном разговоре Павел не настаивал, тянул время до последнего. Ухаживал за уставшей и замученной Динь, гулял со счастливой Кнопой — Аню она, кажется, приняла за своего щенка и всё время норовила лизнуть в нос, — укачивал и кормил дочку, и помалкивал.
Пусть Динь сама решает, когда ей хочется выслушать всё, что он давно готов сказать.
Так прошла неделя. А потом ещё одна. Динь давно выздоровела, Павел вышел на работу, но всё равно продолжал помогать жене с Аней.
