Были ускользающие взгляды и прямые улыбки, и смутная надежда на чудо, и уверенность, что чудес не бывает, а солнце уже смыкало в изнеможении веки, благонравно прикрывало зевки плотными, мглистыми облаками, и ночь медленно вползала в город, словно старый пес в конуру.
И была дорога домой, и одним ветром умывало их лица. И оба понимали, что ничего — ровным счетом ничего!!! — нет между ними.
Они не смотрели уже друг на друга, погруженные в свое одиночество, как в спасение. Словно дойдя до заветной дверки в каморке папы Карло, вдруг обнаружилось, что руки трясутся, голова кружится, перед глазами туман, и невозможно достать золотой ключик и втиснуть его в скважину, и повернуть, и надавить, и вздохнуть с облегчением, и смахнуть последнюю слезу перед тем, как окунуться в счастье.
— Попьем чайку перед сном? — зевая, спросил Илья, словно Женька была его любимой тетушкой, приехавшей навестить племянника из далекого Уренгоя, и он целый день показывал ей столицу, а теперь весь гудит от усталости и желания вытянуть ноги перед камином.
— Попьем, — согласилась она, — только тихонько, а то все, наверное, спят уже.
И вылезла из Шушика, и поплелась к дому, и даже не сделала попытки помочь выгрести покупки, ведь за тетушками положено ухаживать, разве нет?
— Тебе молока налить? — спросил он, задумчиво разглядывая кучу пакетов, сваленных в углу кухни.
— Налей. Хотя нет, не надо. А вообще-то, налей. Было совсем непонятно, зачем они тянут время, и все никак не разойдутся по углам, в свою привычную безнадегу.
— Ты ее любил? — спросила Женька, интенсивно разбалтывая сахар в чашке.
— Кого? — притворился он.
— Жену. Любил?
— Жень, это не важно, правда. Это совсем не то.
Не главное, вот что он хотел сказать. Может, и любил, какая теперь разница? Просто совсем не так представлялась жизнь. Господи, что за глупость?! Он даже подумать об этом внятно не в состоянии, куда уж объяснить!
— А ты? У тебя был кто-то?
Женька посмотрела в угол, будто пытаясь обнаружить там ответ.
— Были, конечно, — легкомысленно повела плечом она, — а что?
Вдруг он скажет, что. Вдруг?!
— Ничего. Просто интересно. Ничего. Вот именно — ничего.
Сейчас они допьют чай, поднимутся на второй этаж и разойдутся в разные стороны. А завтра она уйдет из этого дома. Потому что «нелепо, смешно, безрассудно, ааааааа» натыкаться каждую секунду на отражение собственной звериной тоски в антрацитовых глазах.
Любимых глазах со вселенской скорбью, эхом ее скорби.
Какие же они оба идиоты! Идиоты, и все тут! Трусы и подлецы! Оба!
Она заплакала вдруг, громко всхлипывая, и решительно отодвинула от себя чашку, в которую с плеском плюхнулись рыдания.
— Перестань, — попросил Илья, — не надо.
Конечно, не надо. Не надо напрасных слез, напрасных надежд, напрасного ожидания. Зряшное дело.
У него всю жизнь перед глазами бабушка с дедом и мать с отцом, незыблемые идеалы и собственный унылый брак, маленькое предательство, разочарование вечным грузом.
У нее, наоборот, все совсем не так. Параллельные прямые не пересекаются, верно? Вот-вот. Никаких идеалов, нерушимых союзов, верности, нежной дружбы, любви до гроба и все такое — этого она не знала.
У него всегда был дом. А она неприкаянная по миру.
Ему тридцать шесть, в конце концов. А ей только-только исполнилось двадцать четыре!
И на одну ночь он ей не нужен!
Она тоже не годится на разовую любовницу!
— Женька, хватит, — Илья потряс ее, сильно сдавив плечо, — слышишь, хватит.
Она вырвалась и отошла к окну. Подышала немного в раскрытые ставни, словно набираясь сил.
— Это все ты! Ты все затеял! — не поворачиваясь, сообщила она.
— Хватит! — прокаркал он, будто свихнувшийся попугай.
— Ехал бы один в свой дурацкий город, придурок!
— Успокойся, Женя.
— Я спокойна, чертов кретин!
Он отшвырнул стул и одним прыжком пересек кухню, едва не врезавшись грудью в Женькин подбородок.
— Ты все утро строила мне глазки, а теперь заявляешь, что я во всем виноват!
Она запрокинула голову и безмолвно заклинала:
— Поцелуй меня.
— Ни за что, — он смотрел на нее с негодованием. Ровно секунду, а потом отшатнулся и тряхнул головой, будто на него свалился паук.
— Я не тот, кто тебе нужен.
— Что?! — изумилась Женька.
— Ты замечательная, ты красивая, молодая, отважная девочка, и… у тебя все будет хорошо, — выдавил он, ненавидя себя за это киношное благородство, за чертову проницательность, за жизненный опыт и еще черти за что, что подсказывало ему — с ней все будет непросто, беги!
И он, дурак, слушался. Разве что не бежал стремглав.
— Спокойной ночи, — махнула рукой у двери Женька.
— Погоди, — он снова скакнул по кухне, — ты не так поняла…
— Мы вообще друг друга не понимаем, — устало выдохнула она.
— Давай поговорим. Спокойно, нормально, по-человечески. Сядь.
— Илья, мне нечего сказать. Я подумала… Мне показалось… В общем, ерунда.
А если все-таки просто переспать, шепнул ему циничный и прагматичный Илья Кочетков.
Без всяких затей. Без далеко идущих планов на «любовь до гроба». Что с ней будет, с этой девчонкой? Развлечетесь немного, вот и все. Как были одиночки, так и останетесь. Терять все равно нечего.
Он усадил ее на колени, и она спокойно засопела рядом.
— Я не смогу остановиться, — предупредил Илья, уткнувшись носом в темный хохолок.
— Ну и не надо, — фыркнула она.
— Тебе не страшно?
— Очень страшно. Но я взрослая девочка.
— Сомневаюсь, — он обхватил ее крепко и услышал, как метнулось и замерло под ладонью чужое сердце.
Чужое, ненужное, близко-близко, — и словно целая планета у него в руке, бери и пользуйся на свое усмотрение, грабь, топи, рассаживай сады, заселяй народами.
Ни к чему.
Вдруг планету однажды сдвинет с оси, и ему останется только помахать вслед.
— Пойдем спать, Илья. Он молча развел руки.
Женька быстро поднялась и наткнулась взглядом на темноту его глаз, где полыхало отчаяние и непонятная мольба. Она не знала, чего боится больше — его или саму себя.
— И ты сможешь уснуть? — спросил он, кривя губы в привычной усмешке.
От внезапной злости свело затылок, и она, скрипнув зубами, процедила, что заснет с превеликим счастьем.
— Ну уж нет, — пробормотал он, — это вряд ли, девочка моя.
С тяжким вздохом он прижался губами к ее рту, словно приговоренный к последнему стакану воды. Ни огня, ни трепета не было в поцелуе, только покорная смиренность. Испить до дна, по капельке, медленно, очень медленно, оттягивая момент расплаты.
Она рухнула в поцелуй, будто в пропасть — завораживающую и жуткую. И ей показалось, что не падает, а летит. Его губы жалели и жаловались, и рассказывали о том, что ему тоже страшно, что он измучился без нее, о том, что он взрослый, самодостаточный, успешный и никому, никому не верит.
