Этого она никак не ожидала и захлопала в ладоши, как в детстве.
— И не я один, — ответил Паша, легко оказавшись в обыкновенном положении — головой вверх. — То есть и не мне одному. Ты разве никогда не замечала, что люди вокруг тебя на головах ходят? Только одни делают это по незнанию и в злобе, а другие совершают эти движения ради тебя.
— Как-то все это сложно для меня, Павел, — отвечала Вера, по инерции несколько раз ударив ладонь о ладонью. — Видать, для таких обобщений во мне маловато свирепства и самонадеянности.
Они поднялись по широкой лестнице Пашкиного дома, затерянного среди других подобных на Литейном проспекте. «Тени по Литейному стали лететь», — бормотала Вера, чувствуя, как город постепенно входит в нее прохладной трехвековой волной, со всеми видами звуков от военной флейты до гитары Пашки Левшина.
Играл он, безусловно, выше всяких похвал. По идее, группа ему была не нужна вовсе, а собирал он вокруг себя музыкантов просто из чувства врожденного коллективизма. К тому же тусоваться на музыкальных подмостках в одиночку, по его словам, было как-то стремно и несолидно. Даже записывая свои сольные номера на телевидении или радио, он непременно кого-нибудь тащил за собой, чтоб тот, по его словам, «немного подсюсюкнул».
Слава его совершенно не интересовала, потому что знаменитым Левшин стал с поразительной легкостью лет примерно в шестнадцать. Записывал гитарные партии в самых разнообразных чужих проектах, не гнушаясь в этом смысле никакой работы. Некоторые критики говорили даже, что если вы слышите превосходную гитару, то это определенно Павел Левшин.
Зашибал время от времени большие бабки, иногда исчезал за границей, однажды что-то около года он странствовал по Европе и особенно полюбил Англию, где чуть было не остался. Но бежал от нее, как от очередной любовницы, в Америку, где случайно встретил друга детства, художника Александра Данилова, с которым выпустил удивительный фильм «Варварские элегии».
«Звериный стиль» оживших рисунков Данилова и музыка Левшина, возникшая из странного союза тувинских мотивов со средневековой лютневой музыкой, стали бомбой для любителей всяческой экзотики. Данилов получил Гран-при на каком-то престижном кинофестивале. А Левшин…
Это было ровно четыре года назад. После возвращения из Соединенных Штатов он внезапно появился на тогдашней рок-тусовке на Невском в длинном черном кожаном пальто и широкополой шляпе. Менее удачливые музыканты тут же запустили ядовитую шутку: «Вот приехал Акакий Акакиевич из Америки, где он наконец справил себе новую шинель».
Однако вскоре злые языки умолкли, когда выяснилось, что Пашка сделался богат. Он купил новейшую аппаратуру, инструменты, каких еще не было на свете, собрал очередную команду и принялся записывать свой собственный альбом. Тогда они с Верой и познакомились, когда Левшин гостил в Москве, одновременно выступая в ночных клубах, дабы заново познать Россию, и в академию его привел один из бывших выпускников.
Вера совершенно не могла вспомнить, каким образом и почему они подружились. Это стерлось из ее сознания, чтобы уступить место реальным дружеским и профессиональным отношениям, не предполагавшим сентиментальных воспоминаний. Она помнила другие дни, когда это парадоксальное сближение состоялось. Левшин разглагольствовал тогда об исчезновении красоты как новой мировой реальности. Стрешнева не могла не согласиться, автоматически и опрометчиво причислив себя к жертвам этого процесса.
Кажется, она в те дни поссорилась с Даутовым, на душе кошки скребли, и красивый гитарист, по одному виду которого можно было понять, чего он стоит, занял рядом с ней принадлежащее ему место. То, что он был из Зазеркалья, из Петербурга, тоже имело значение, как единственная бесспорная дистанция, существовавшая между ними.
Их отношения стоило назвать чисто профессиональными, если бы не это практическое отсутствие дистанции.
«У меня никогда не было старшего брата, — говорила себе Вера, — потому Пашка и есть».
Понимая, что без резона обманывает себя, она придумывала другие объяснения, которыми однажды второпях с ним поделилась.
— Да брось ты об этом думать, — отмахнулся он тогда вовсе не по-братски. — Ты такая же, как я. Сашку Данилова я причислял к таким же персонажам — друг не друг, брат не брат, либо мы из одной колоды, либо из разных, но все это не стоит гроша ломаного. Как дело международным призом запахло, сразу друзьями быть перестали. Сашок в высших голливудских сферах вращается, а я остался мавром: сделал дело — уходи. Про это лучше и не думать… Я говорил порою Ричи Блэкмору, — зло расхохотался Пашка, — что все решает только дистанция. Между вчерашним днем и сегодняшним. Между утром и вечером. Между Моцартом и Мендельсоном. Между Беверли-Хилл и Петербургом.
Все это Вера не без умысла вспоминала, поднимаясь по знакомой лестнице на третий этаж.
— Только не слишком грузи меня общением с твоими очередными рок-гениями, — чуть ли не жалобно попросила она. — Лучше погуляем вдвоем. Я воскрешу в себе Петербург.
— Посмотрим, — ответил Левшин. — Я, честно говоря, предполагал иное расписание. Но как скажешь.
Меж тем они оказались в Пашкином жилище, лучеобразной квартире, повторяющей отчасти геометрию старого Петербурга.
— Бичи, на каторгу! — весело закричал Левшин. — Кеша, рапид! В твоем кино мы должны двигаться медленно и с тайной радостью.
Тут же возник бас-гитарист Кеша, кряжистый гном с черной видеокамерой, похожей на маленький лимузин. «Лимузин» жужжал в его могучих руках, вращая невидимыми колесами.
— Наш город, лучший город земли, посетила с визитом пианистка Стрешнева, королева меры, — произнес Пашка. — Она снимает плащ. Она берет со стола приготовленный для нее цветущий кактус. Она смеется. Она делает все медленно и торжественно, потому что ей нравится в нашем городе. Она усталая и больная, но только в нашем городе ей уютно и безопасно, как в «Красной стреле», вернувшей ее сюда.
— Стоп, машина! — действительно обрадовавшись, крикнула Вера. — О, не ставьте мне монумент, соотечественники!
— Для истории, — уже без пафоса сказал Левшин. — Мало ли кому придет в голову увидеть наши рожи и чеканный профиль видной московской барыньки.
За спиной Кеши толпились, как видно, новые компаньоны Левши. Молодой человек, похожий на финского снайпера, который сразу ей понравился, и трое других, тоже незнакомых, среди них рыжая девчонка, ростом чуть меньше Стрешневой и одинаковых с ней лет.
— Игнат, — в порядке, выстроенном взглядом Веры, представил их Пашка, — то есть вообще Игнат, а это Федоров, Люлин и Катя. Вот так.
