Я не знаю, случилось бы то, что случилось, если бы ты была жива, поверь, я не знаю. Или так предначертано – ты ушла, но Бог подарил мне её? Мне так важно, чтобы ты знала, мы с тобой не предаём друг друга, я не отказываюсь от тебя, но я безумно, безумно хочу быть с ней… Звучит дико, невероятно дико, но кто мог знать, что случится именно так, а не иначе…
Она сама пришла ко мне, спросить о тебе, и я теперь вообще не могу отпустить её. Ты же знаешь меня, я по-дурацки гордая и никогда, никому ничего не обещала. А здесь… ты не поверишь, мой милый Март, кажется, я готова на всё… Валяться в ногах, получать отказы, таскаться за ней тенью, но – быть рядом, чувствовать её дыхание… Но ты же знаешь, она не из тех, кто прощает слабость и поощряет унижение, привечая душевную голытьбу с рваниной… Я с ума схожу по её смуглым точёным запястьям, по блестящим кудрям, по неулыбчивым, твёрдым губам… Март, я люблю её…
Орлова перевернулась на живот, по-детски потёрла кулаками глаза, положила подбородок на сложенные руки:
– Знаешь, Март, у нас новый зал. Новый паркет. И помолись там, где ты есть, за то, чтобы этот зал стал для меня счастливым… Ты высоко, тебе докричаться ближе… Я знаю, ты можешь, ангел мой…
Тангера перекатилась, встала, подошла к зеркалу: глаза опухшие, тушь стекла, на щеках тёмные дорожки. Отпустила горько:
– Смотри, не смотри в ночное отражение, лучше всё равно не станет. Да и зачем я плачу о тебе, если ты недоступная, льдистая предрассветная звезда…
Вздрогнула, будто по плечу из-за спины утешающе провели рукой. Скосила глаза – вроде нет никого. Подумалось: всё, что случается, не просто так, и Март точно поймёт и поможет. От этой внезапной уверенности стало легче, и Диана вдруг заторопилась домой: половина второго ночи, пусть и с ангелом-хранителем, а судьбу дразнить всё равно не стоит…
* * *
Майя сидела в машине, слушая, как снова зарядивший дождь выстукивает нервные ритмы по крыше, скользит по молчаливому, терпеливому лобовому стеклу, утешающе разбавляя кипяток в сердце, выравнивая дыхание, и чувствовала, как понемногу отпускает шальная, опустошающая тоска.
Вот уже прошёл час, а Орлова всё не выходит, и неудержимо тянет в дремоту, и становится зябко, хочется сунуть нос в тёплую клетчатую фланель старой рубашки, и чтобы закручивался в высокой кружке дымящимся водоворотом крепкий рубиновый чай, и рядом стояла вазочка тёмного стекла, наполненная жареным миндалём, и чтобы реальный мир, скрипящий, звякающий, настырный, перестал казаться густым и вяжущим горьким сиропом, который нужно пить, чтобы выздороветь…
Дверь открылась, и тонкая, гибкая фигурка в широких чёрных брюках, длинном, тёмном, плотном пиджаке скользнула по тротуару к стоянке. Верлен вздрогнула, и сердце снова взбрыкнуло. Стиснув зубы и повторяя себе, как мантру, что, когда она разберётся, всё пройдёт, всё закончится, и больше никогда не будет так пронзительно больно, повернула ключ зажигания и пристроилась в ста метрах от выметнувшегося со стоянки, взвизгнувшего шинами «Фиата».
Чёрная лента асфальта, пучеглазые встречные автомобили, рассыпанная мозаика фонарей, повороты, чуть больше скорости, притормозить, сощуриться от выплеснувшегося на полнеба половодья луны, заметить в полыхнувшем бледном свете распавшуюся на капли золотого и алого воска цветную кисею Спаса-на-крови, остановиться, приопустить окно, вдохнуть острой свежести, заметить стёртые сумраком лица случайных прохожих, выйти за теряющейся в нескольких шагах танцовщицей…
Майя совсем не ожидала, что Орлова не поедет домой, а рванёт на Английскую набережную, приткнёт машину и беспечно, не оглядываясь, прохладная и ускользающая, медленно пойдёт вдоль парапета. Беспокойство, охватившее Верлен, занялось, как высохшая степь от случайного костра, загудело в затылке, вытолкнуло вслед, и приходится делать вид, что ничего особенного не происходит, и сливаться с фасадами домов и группками гуляющих туристов, не привлекая внимания, но и не выпуская из виду Диану, и мысленно ругаться на неосторожность, и держать в напряжённых ладонях рвущиеся вожжи страха, что кто-то может подойти к девушке и навредить ей…
Тангера, засунув руки в карманы, сделала круг до Благовещенского моста, сейчас вздыбленного в небо, как остановленный на скаку жеребец, и обратно к машине, бездумно рассматривая проплывающие корабли и баржи, переменчивую тяжёлую воду Невы, и пыталась отделаться от сожаления о собственной нерешительности, и строила планы на завтрашний обед, и искала повод вытащить Майю на любимую крышу, чтобы можно было, ничего не объясняя, взять её за руку, и может быть, тогда станет понятно, стоит ли вообще о чём-то говорить и признаваться в…
Вздрагивала зябко, отбрасывала за спину с плеч вьющийся тяжёлый водопад, придумывала себе упоительное счастье, когда ты тонешь в музыке, и рядом есть та, которая тебя слышит, и ведёт, и держит, и принимает… И не нужно захлёбываться в молчаливом отчаянии…
* * *
Проспав всего три часа и поднявшись, как обычно, в шесть, Майя всё делала замедленно: долго стояла под горячей водой в душевой кабине, долго вытиралась, то тут, то там обнаруживая островки брызг, долго смотрела в зеркало, не узнавая своё лицо и неразборчиво, шёпотом ругала себя за непривычную утомлённость.
Долгими глотками отпивала сок, опираясь обнажённым плечом на кирпичную кладку косяка, дышала ароматом кофе, сжав узкую тонкую кружку обеими руками. И всё думала: куда же повести обедать Орлову? Нужно что-то камерное, уютное, где можно не спешить и где никто не помешает. Ничего лучше ресторанчика «Le Boat» на Синопской набережной в голову не приходило: строг, сдержан, отличная кухня. Созвучен погоде. Можно сесть с видом на набережную, если, конечно, Диана захочет. Судя по всему, ей нравится бывать у воды… Да, нужно заказать.
Майя через сайт зарезервировала столик. Тоскливо взглянула на полыхающее рассветное небо, вцепилась руками в кудри и, застонав, опустила локти на стол. Посидела так несколько минут, уговаривая себя на новый рабочий день: никто не должен знать, что бушует внутри. Встряхнулась, поднялась и снова замерла перед открытой дверью гардеробной.
Мысленно пнула себя: «У тебя не свидание! Это просто переговоры». Выбрала очередную жемчужно-серую узкую рубашку, чёрные брюки с широким поясом, удлинённый приталенный чёрный пиджак, классические штиблеты. Осмотрела себя в зеркале, недовольно дёрнула плечами, но переодеваться не стала. Подхватила сумочку и вышла.
Пять часов до новой встречи тянулись резиновой вечностью. Майя вроде бы была погружена в работу, отвечала на звонки и письма, цифры мельтешили перед ней с бешеной скоростью, а всё равно гулко и пусто. Только острой кардиограммой плеснула минута, когда звонила Орловой и назвала ресторан. Оказывается, она его знает и очень рада. Булькнуло ядовитой жижей непривычное чувство ревности: интересно, с кем из своих пассий танцовщица туда ходила.
