— Тебе нужно что-то еще? — Не то голос его звучал хрипло, не то тут акустика такая.
«Мне нужен ты!» — мысленно отозвалась она. Вслух же сказала иное:
— Тону! Спаси меня!
И с головой погрузилась в ворох радужных пузырьков.
Эти руки... эти сильные ласковые руки. Они спасают ее уже вторично. На этот раз — от одиночества, от тоски, от будничной обыденности, от случайных романов, лишенных любви... И от всех прошлых и будущих неудач...
...«Я сейчас как акушер, — смятенно думал Алексей. — Принимаю роды богини из пены... Недаром я всегда так любил воду, теперь извлекаю из воды драгоценнейшее из всех сокровищ мира...»
...Так и не разобрал постель, пока Алена купалась. Не хотел ни на что намекать и ничего навязывать. А вдруг она пожелает одеться и уйти восвояси?
Теперь он осторожно положил ее, мокрую, нагую, горячую, прямо на атласное покрывало.
Стал осторожно, почти не дыша, ладонью снимать с ее тела оставшиеся сугробики тающих и с тихим шуршанием лопающихся мыльных пузырьков. Из впадинки у основания шеи, с нежной ложбинки на груди, со слегка выпуклого животика, с округлых гладких бедер...
Он даже не прикасался к ней, но Алена чувствовала исходящий от него жар. Вот его палец случайно и почти неощутимо задел ее темно-розовый сосок, и она еле сдержалась, чтобы не застонать...
Наслаждение было столь сильным, что казалось — дальше ничего уже не может происходить. Во всяком случае, она за всю свою жизнь большего наслаждения не испытывала.
Но ведь главное было еще впереди...
Последний, крошечный клочок пены, который уже почти испарился на круглой мочке ее проколотого ушка, он слизнул языком.
И тогда Алена положила руку ему на стриженый затылок и притянула его лицо к своему.
Она ждала жадного, глубокого поцелуя, но Алеша только поласкал губами ее маленький подбородок, словно нарочно все еще оттягивая момент окончательной близости.
Он был первым в ее жизни мужчиной, который не торопился заполучить от нее все сразу, а думал о том, как продлить ей удовольствие.
Его рубашка насквозь промокла, пока он нес свою белокурую богиню из ванны, и казалось, что ткань сейчас зашипит, как от касания раскаленного утюга, такой жар воспламенял обоих влюбленных...
— Разденься, — попросила она.
Но и расстегивая одежду, он не переставал ласкать свою возлюбленную. То, будто нечаянно, коснется лбом ее пупка, то вдруг наклонится и поцелует мизинчик на ноге...
Алена постанывала, больше не стесняясь. Она уже ничего не ждала, а только с восторженной благодарностью принимала то, что ей дарили. Потому что получала такие подарки впервые...
Но вот наконец она ощутила на себе тяжесть его тела, и в тот же миг внутри у нее произошло какое-то волшебное событие, как будто проросло зерно, долго пролежавшее в мерзлой земле. Молодой, но сильный росток проклюнулся, семяпочка лопнула, и на весь мир разлилось нежное изумрудное сияние.
Это знаменовало наступление весны!
Именно так весна и приходит, и тогда повсюду просыпается жизнь! На всей планете Земля, и во всем необъятном и непонятном Космосе, и в маленьком розовом, совсем несложном микрокосме, носящем имя Алена Вяземская.
— Аленушка...
— Алешенька...
— Милая моя русалка...
— Русалки холодные. Я тоже?
— Горячая моя... жаркая...
Алексей не спешил, притормаживал, давал возможность молодому побегу вытянуться, окрепнуть, вознести к солнцу плотную пышную листву и вдоволь напиться из почвы животворной влаги...
— Ты похожа на цветы яблони... бело-розовые... такие нежные... ароматные...
Да, именно так! Вот уже и бутоны раскрылись, и в сердцевинке цветка трепещут от поцелуев ветра чувствительные тычинки...
— Венера... богиня весны и садов...
— Разве не любви?
— Любовь и есть сад. Цветущий...
— И плодородный...
Созревающие плоды уже тяжелеют, наливаются сладким соком, и, кажется, у них нет больше сил держаться на ветке.
Однако они еще цепляются черенком за ветку, чтобы до предела упиться любовным наслаждением, которое дарует щедрое летнее светило...
Но вот хлынул блистательный «слепой дождь» вперемежку с солнцем, обрушил вниз ураганную силу своей мощи и страсти, и... захлебнувшись восторгом, поддалось напору ливня наливное яблочко.
И летит — но, кажется, не к земле, а ввысь? — постепенно избавляясь от всех земных ощущений. Навстречу водопаду, чтобы до последней клеточки, до последнего крошечного семечка слиться с ним...
Несись с неукротимым гневом,
Мятежной влаги властелин!
Над тишиной окрестной ревом
Господствуй, бурный исполин!
«Да нет же, право, совсем недурно!» Перечитав собственные строчки, Петр Андреевич обмакнул остро заточенное перо в серебряную чернильницу и задумался. Он был весьма и весьма недоволен.
Пушкин намедни разбирал это стихотворение. Сперва похвалил было:
— Мой милый, поэзия твой родной язык, слышно по выговору...
Но потом ударился в критику. Ему, видите ли, «поведение» водопада показалось не совсем правдивым.
Александр, конечно, гений, и чутье у него гениальное, но, кажется, на сей раз он таки не сумел до конца понять поэтического замысла Вяземского.
И тридцатитрехлетний князь написал своему, младшему по возрасту, собрату по перу на листе лоснящейся веленевой бумаги с семейным гербом Вяземских в верхнем уголке: «Вбей себе в голову, что этот весь водопад не что иное, как человек, взбитый внезапною страстию. С этой точки зрения, кажется, все части соглашаются, и все выражения получают...»
Петр Андреевич помедлил: «Как лучше сказать, что они получают? Второе значение? Заднюю мысль? Пожалуй, по-французски это.прозвучит ироничнее. Не следует дать Пушкину понять, сколь серьезно расстроен я его замечанием...»
И он, нахмурясь, завершил послание: «...и все выражения получают une arriere pensee, которая отзывается везде».
Князь подышал на очки и протер стекла бархоткою: «Разумеется, я подразумевал человека с его душою и мыслию, а не естественное явление природы. Странно, ежели это кому-то не бросилось в глаза, тем более Пушкину. Ведь сам он в «Бахчисарайском фонтане», который я издал год тому назад с моим предисловием, тоже отнюдь не придерживался строгой достоверности, и фонтан у него не только бездушный механизм для истечения влаги. Точно как и мой водопад...»
Вяземский промокнул чернила и, покачивая лысеющей до срока головой, запечатал письмо, придавив сургучный сгусток фамильным перстнем с камеей.
Противоречие природы,
Под грозным знаменем тревог,
В залоге вечной непогоды
Ты бытия приял залог.
Ворвавшись в сей предел спокойный,
Один свирепствуешь в глуши,
Как вдоль пустыни вихорь знойный,
Как страсть в святилище души.
Как ты, внезапно разразится,
Как ты, растет она в борьбе,
Терзает лоно, где родится,
И поглощается в себе...
Сброшено на пол шелковое покрывало, а тончайшее постельное белье, пахнущее фиалкой и лавандой и отделанное невесомыми кружевами, тоже напоминает пену морскую...
