— Конечно, Мишка-Марни, о чём хочешь поговорить?
Я оглядываюсь через плечо и задаюсь вопросом, стоит ли вообще поднимать этот вопрос. Дело в том, что я должна знать. И я полагаю, что Чарли Рид — единственный человек, который, возможно, захочет сказать мне правду.
— Изабелла, она… — папа замолкает, не донеся кружку с горячим какао до губ. — Она твоя дочь?
Наступает долгое напряжённое молчание, настолько сильное, что я задаюсь вопросом, собирается ли он вообще мне отвечать.
— Почему ты так подумала, милая?
Я вешаю специальное украшение на верхушку ёлки, прежде чем обернуться, одетая в пушистую фланелевую пижаму, из-за которой, я уверена, парни вышли бы из себя. Если им понравилась пижама утки, что ж, эта пижама с оленями и гигантскими рогами на капюшоне может серьёзно раскачать их лодку.
— Она действительно похожа на тебя и на меня. И когда я вошла после уроков в прошлом году, ты плакал. Я знаю, ты сказал, что просто рад, что я наконец-то встретила свою сестру, но это нечто большее, так ведь?
Папа отводит взгляд, как будто ему невыносим этот разговор.
— Я не знал, — шепчет он сдавленным голосом, таким напряжённым, что я внезапно чувствую себя тварью. Я никогда не должна была поднимать эту тему, только не когда он в таком состоянии. Он оглядывается на меня, лицо его решительно хмурится. — Я не знал, что она моя, иначе я бы… Я бы не позволил Дженнифер разлучить нас.
— Я знаю это, — выдыхаю я, подходя и садясь рядом с ним. Я наклоняюсь ближе, и он обнимает меня одной рукой. — Ты любишь своих детей больше всего на свете. Поверь мне, я непревзойдённый эксперт в этом вопросе. — Чарли смеётся, но это заканчивается приступом кашля, из-за которого носовой платок, которым он пользуется, усеян красными пятнами. Так совпало, что это тот самый носовой платок, который Тристан подарил мне в первый день третьего курса. — Ты в порядке? — шепчу я, но Чарли только качает головой и отмахивается от меня.
— Марни, я хочу, чтобы у тебя были нормальные отношения с твоей матерью. И с твоей сестрой тоже. Таким образом, когда я уйду…
— Не надо, пожалуйста, — злюсь я, внезапно садясь и проводя руками по лицу. — Пожалуйста, не говори так.
— Марни, есть разница между тем, чтобы оставаться позитивной и прятать голову в песок. Ты знаешь, что я люблю тебя, милая, и, если бы я мог, я был бы рядом с тобой, пока не состарюсь и не поседею. Однако иногда вселенная не даёт нам того, чего мы хотим.
— Новая малышка, Марли, она тоже твоя? — я бросаю взгляд на Чарли, но он просто качает головой.
— Я не знаю. Дженнифер, кажется, так думает, но мы не знаем наверняка. На данный момент это не имеет значения. На самом деле, нам лучше этого не знать.
— Как ты можешь так говорить? — шепчу я, чувствуя, что начинаю ломаться. Я стараюсь оставаться сильной, но иногда даже у самых выносливых из нас бывают переломные моменты. — Если она твой ребёнок, ты имеешь право знать. Она имеет право знать. Ты лучший отец, чем тысяча Адамов Кармайклов. Его деньги не делают его хорошим человеком или отцом, и ты это знаешь.
— Для неё же лучше иметь молодого, здорового отсутствующего отца, чем вообще не иметь отца. Марни, я тоже это ненавижу. Правда. Но что хорошего будет в том, чтобы разрушить их семью? Изабелла любит мужчину, которого всегда считала своим отцом, и о ней хорошо заботятся. Дженнифер тоже, и Марли тоже. Теперь у тебя там есть жилье, и…
— Я люблю тебя, но я устала, — выпаливаю я, обрывая разговор и вставая, чтобы поцеловать Чарли в лоб. Я не могу справиться со стольким сразу, не сломавшись. — Хочешь, я помогу тебе лечь в постель?
Он смеётся, но в этом звуке в равной степени смешаны и меланхолия, и веселье.
— Я всё ещё могу уложить себя в постель, Мишка-Марни, не волнуйся. — Я помогаю ему подняться с дивана, и он ещё раз обнимает меня перед сном. — Подумай о том, что я сказал, хорошо? Иногда всё не идеально, но мы делаем всё, что в наших силах, с тем, что у нас есть.
Он направляется по коридору и закрывает за собой дверь.
Я опускаюсь на пол перед рождественской ёлкой и смотрю на то украшение, слёзы текут по моему лицу. Через некоторое время я больше не могу этого выносить. Я достаю свой телефон и отправляю сообщение Заку, выскальзывая через парадную дверь, чтобы встретить его, когда он подъезжает на своём оранжевом «Макларене».
— Я никуда не смогу поехать, я не хочу оставлять его одного, но я не могу этого вынести. Зак, я не могу. Я не могу просто сидеть здесь и смотреть, как он умирает.
Зак заключает меня в объятия и притягивает к себе, прижимая так крепко, что на мгновение я чувствую себя защищённой от всего уродства этого мира. Насколько это странно? Парень, который когда-то был источником большей части моей тьмы, теперь стал светом, который прогоняет её прочь.
— Ты сможешь, Марни, ты достаточно сильна для этого. И если по какой-то причине ты почувствуешь, что колеблешься, я буду для тебя этой силой. — Я прячу лицо под курткой Зака, пряча замерзающий кончик носа от холодного зимнего воздуха. От него пахнет грейпфрутом и свежевыстиранной одеждой и, может быть, немного яблочным сидром и корицей.
— Ты пахнешь Рождеством, — шепчу я, закрывая глаза. Зак гладит меня рукой по затылку, запуская пальцы в мои волосы.
— Мои мама и сестра услышали о том, что я готовил на День благодарения, и потребовали повторить представление. Мы с нуля испекли печенье с патокой и пили сидр. — Повисает пауза, и Зак выдыхает, когда я отодвигаюсь назад и смотрю ему в лицо. Он такой серьёзный и прочая ерунда, пока не замечает оленьи рога на моем капюшоне. — Ты… нарядилась в Рудольфе? — он натягивает капюшон мне на голову, а затем наклоняется, чтобы взглянуть на меня своими тёмными, задумчивыми глазами.
— У Рудольфа был бы красный нос, — ворчу я, протягивая руку, чтобы потереть свой собственный. — Он уже достаточно красный? Потому что я серьёзно думала, что просто вырядилась как Блитцен… или что-то в этом роде. (прим. Блитцен — ещё один олень из упряжки Санта Клауса)
Зак смеётся, этот низкий, мягкий, приятный звук так не сочетается с его большими, широченными плечами и внушительным взглядом, что я улыбаюсь. Несмотря ни на что, я действительно улыбаюсь.
— Давай зайдём внутрь, пока у тебя нос не начал пылать. Как бы это ни было мило, я лучше побуду с тобой, чем буду смотреть, как Санта запрягает тебя в свои сани.
— Ты всё ещё веришь в Санту, да? — спрашиваю я, когда Зак открывает передо мной входную дверь и вводит меня внутрь. Нежный шёпот рождественских гимнов доносится из кухни, а громкий храп Чарли эхом разносится по коридору. Его храп раньше доставал меня настолько, что иногда я спала с затычками в ушах или закрывала лицо подушкой. Но теперь… Хотела бы я вечно засыпать под это медвежье ворчание.
— Да. А кто нет? Ты хочешь пригласить Крампуса, чтобы он посеял хаос? — я направляюсь в свою комнату, но вместо этого Зак тянет меня на кухню. — Ты не возражаешь? — спрашивает он, указывая на холодильник, и я киваю, замечая эту маленькую, но важную разницу между ним и Виндзором.
Принц просто вальсирует вокруг, как будто ему принадлежит весь мир. Он открывает шкафы и холодильники, даже не подумав спросить. Мне нравится это в нём, но мне также нравится, что Зак, по крайней мере, научился некоторому смирению. Границы других людей теперь действительно что-то значат для него.
— Вперёд. — Я наблюдаю, как Зак собирает ингредиенты по всей кухне и раскладывает их на столе. — Ты ещё веришь и в Крампуса, да? Ужас.
— Такой ужас. Но не так ужасно, как эпические драки между моим папой и дедушкой. — Зак достаёт свой телефон, просматривает рецепт и откладывает его в сторону, прежде чем подойти к раковине, чтобы вымыть свои большие руки. Мм-м. Футболист, богатый мальчик, печёт рождественское печенье у меня дома в полночь в Канун-канун Рождества — канун-канун, то есть за день до сочельника. Может быть, я единственный человек в мире, который называет это канун-канун?
