звонок.
— Я выхожу замуж! — визжит Юлька, размахивая рукой с блестящим колечком.
— Поздравляю, — натягиваю улыбку, голова раскалывается.
— Боже, Иванова, ты чего, лицом в тушь окунулась? У тебя вся косметика размазалась.
— Да так, расстроилась, немного. — Тру под глазами.
— Ну рассказывай, что случилось.
— Да ерунда.
— Я знаю тебя!
— Оценка плохая просто.
— Ты бы не стала так убиваться из-за оценок, а, скорее, со злостью учила бы.
— Я лучше знаю из-за чего убиваюсь, — огрызаюсь, не глядя подруге в глаза.
— Парень замешан, — щурится Юлька, заглядывая в экран.
Закрыв лицо руками, снова начинаю плакать.
— Он меня бросил и правильно сделал, потому что я всех подвела, понимаешь?! Насильно мил не будешь. А я как ведьма какая-то влезла к нему и навязалась, а теперь вот получи и распишись, Иванова. Заслужила ты, дрянь!
— Наташ, Наташ, тише ты.
— Я сама виновата, я ему сделала плохо в прошлом. Он это узнал и теперь! — ору, наматывая сопли на кулак. — И теперь знать меня не хочет. А я люблю его, я так сильно его люблю.
— У вас было что-то, да?
— Да всё у нас было, — отмахиваюсь, шмыгая носом, — да дело-то не в этом.
— А я тут со своей свадьбой.
— Да свадьба-то не при чём. Поздравляю.
— Ну хватит, милая, — прикасается Юля ладонью к экрану.
Тянусь к её пальцам, не могу успокоиться. Подруга долго уговаривает, утверждая, что я найду лучше и ещё полюблю, что после дождя всегда приходит солнце и даже радуга. И, возможно, этот парень, ну или мужчина, он не моя судьба и на самом деле предназначен другой, поэтому так легко ускользает, отдаляясь.
Я слушаю её и обливаюсь слезами. Но постепенно за окном темнеет и, пообещав Юльке, что успокоюсь, я перебираюсь на кровать, где лежу, свернувшись калачиком. И снова плачу.
А ближе к ночи у меня поднимается температура тридцать девять.
Тело заходится от мышечной боли и холода.
* * *
Все те семь дней, что я болею гриппом, от профессора вестей нет. Абсолютно никаких, как будто и не было между нами отношений. Словно мне приснилось всё то чудесное, что случилось с нами в Керчи. Роман Романович не звонит и не пишет, о состоянии моего здоровья у студентов не интересуется. Да и зачем? Я же его разочаровала. А староста на занятиях чётко объявляет о заболевших студентах, так что он наверняка в курсе.
Его номер я удаляю в первый же день. Заставляю себя это сделать, чтобы не унижаться ещё больше, решив: захочет — свяжется со мной сам. И, конечно же, жалею. Это храброе, волевое решение приводит к новому приступу горечи. Я придумываю ему оправдания, ищу скрытый смысл в его молчании. Убеждаю себя — он по мне скучает, просто не показывает этого. Потом понимаю, насколько это бредовый и беспочвенный вывод, и полночи вою в подушку, доводя себя до нового приступа мигрени. Находиться дома невыносимо. Днём дед поёт странные бессвязные песни, ночью орёт, постукивая половником по полу и батарее.
Боль от потери любви разрастается до невероятных размеров, иногда мне становится до такой степени всё равно, что я лежу и смотрю в одну точку, позволяя вирусу беспрепятственно разрушать своё тело. Никто на целом свете не может мне помочь. Я нуждаюсь в капле его внимания, маленьком знаке, любой ерунде. Но этого нет. Профессора больше не существует в моей жизни.
Мне остается только скрючиться от очередного приступа боли. Я ничего не ем, почти не пью и практически не разговариваю. Мать силой впихивает в меня тошнотворные компоты и чаи с ромашкой, я умоляю её оставить меня в покое, а дед постоянно раздевается, размахивая своими причиндалами.
Так пролетает несколько дней, молодость и отсутствие хронических заболеваний берут свое, и, к сожалению, я выздоравливаю. Участковый врач выписывает меня, отправляя на учёбу.
Мой внешний вид меня интересует мало, поэтому приводить себя в порядок я не планирую. Измученная болезнью и бесконечной рекой слёз, я лишь чищу зубы, приглаживаю руками волосы и завязываю на башке невнятный хвостик. Натянув джинсы, толстовку с капюшоном, кеды и куртку, еду на автобусе в университет.
Некоторые преподаватели не трогают меня после болезни, предупреждая, что спросят в следующий раз. Другие просто игнорируют. Но впереди семинар у человека, которого я хочу и не хочу видеть одновременно.
— Выглядишь хреново, — морщится Паньков, завязывая со мной беседу на перемене, — как будто над тобой всю неделю НЛО эксперименты ставили.
— Болела. — Обхожу приятеля, занимая последнюю парту.
— Знаю, а мне Аннушка по философии досрочный зачёт поставила, я ваще в шоке. Так рад!
— Поздравляю.
Он садится со мной рядом, а я всерьёз раздумываю над тем, чтобы ещё раз пересесть. Не хочу общаться.
— У Заболоцкого сегодня блиц-опрос.
— Только этого мне и не хватает.
— Да не думаю, что он тебя трогать станет, староста всё время говорила, что ты болеешь. Со справкой же, все дела.
Кивнув, я раскладываю тетрадки и ручки. И когда он входит в кабинет, сердце ускоряется вдвое. От переизбытка эмоций не могу заставить себя взглянуть на него, узнаю профессора по знакомому глубокому голосу с хрипотцой. Помню так много всего… Давно стоило бы забыть. А у меня не получается.
Снова хочется плакать. И, накинув капюшон, я утыкаюсь носом в конспект, надеясь, что он не станет обращаться ко мне и тоже сделает вид, будто меня не существует.
Но я, кажется, недооцениваю всю глубину его ненависти ко мне.
— Иванова! — Проходит он между рядами, громко обращая на себя внимание и вынуждая меня поднять голову.
— Взгляните, пожалуйста, на доску. Это была молодая женщина лет двадцати, необыкновенного по красоте сложения, но с какими-то беспокойными и назойливыми глазами". Портрет какой героини романа "Мастер и Маргарита" перед вами, Иванова?
Услышав своё имя, я вздрагиваю, а он оборачивается к доске, направляя указку на яркую, сочную картинку.
— Я болела и пропустила.
— Это не освобождает вас от ответственности. Вы обязаны быть готовы к семинару и изучить пройденный нами в момент вашего отсутствия материал.
Сажусь на свое место и опускаю голову на руки.
— Иванова, по блиц-опросу вы у нас получаете ноль. Вам, Иванова, и всем остальным напоминаю, что у нас с вами балльно-рейтинговая система, и, чтобы получить допуск к экзамену,
