заболела гриппом, и осложнение дало на мозг. Причем избирательно так, только на предметы Роман Романыча. У англичанки всё рассказала с утра, а как на пару к Заболоцкому, так язык, я извиняюсь, в жопе.
— Поленилась перечитать лекцию, да и всё, — бурчу себе под нос, вертя в руках ручку.
Евка качает головой, ей моё оправдание заходит слабо. Она продолжает свои нравоучения. Тоже мне, ученица года.
— Иванова, объясни мне, что с тобой случилось? Тебя тот со двора, что ли, бросил? Так я тебе так скажу: все мужики — козлы, и ни один из них не стоит того, чтобы мы превращались в пугало. Опять стала одеваться как попало, — фыркает, дëргая рукав моей кофты. — В этих безразмерных джинсах и широченной толстовке вообще трудно понять, мальчик ты или девочка. Мне так нравилось, когда ты была стильной и красивой, ухаживала за собой, красилась, распускала волосы. Просто глаза радовались. Красавица, секси-шмекси. А теперь что?
Пожимаю плечами и поглядываю на часы — скоро закончится пара и можно будет пойти домой. Как мне объяснить Евке, что я не хочу учить его предмет? Что я просто задыхаюсь на его парах. Не могу слышать его голос, меня плакать тянет, когда он что-то рассказывает.
Он мне на ухо шептал, какая я особенная, а теперь этим же ртом гнобит перед всеми за успеваемость. Ну не могу я… Сил нет и желания.
Заболоцкий тем временем чем-то раздражен, несколько раз повторяет одно и тоже, прикрикивая на старосту. Раньше подобное он позволял себе крайне редко. А я рисую кружочки на тетради, считая секунды до конца пары.
Наконец-то звенит звонок, и я со спокойной душой начинаю собираться.
— Иванова, задержитесь, — окликает меня профессор Заболоцкий.
Я, конечно же, слушаюсь. И, остолбенев возле его стола, разглядываю губку для мытья доски. Он оставил её на полочке, у раковины. Как же она мне нравится, красивая такая, жëлтенькая. Шум постепенно стихает, становится тихо, как в вакууме. Последний человек покидает аудиторию, и мы с Заболоцким остаемся наедине. Раньше бы я трепетала, почти не дыша в обществе любимого профессора. А теперь вроде бы и не всё равно, но как-то сухо и безжизненно.
Да, я виновата, я признаю свою вину, я наломала дров, но теперь-то он вернул свою Лилю. Я и сама всё понимаю. Знала: обстоятельства сложились таким образом, что выбора у меня не осталось. Сама рассказала и, зная профессора, догадывалась — не простит. Отчего же тогда так грустно, пусто и одиноко? И сердце тупо ноет в груди.
— Наташа, нужно браться за ум. Если ты не будешь отвечать на мои вопросы, я не смогу тебя аттестовать и допустить к экзамену.
— А что это вы на «ты» перешли, господин профессор? Я вроде повода для нарушения субординации не давала, — продолжаю разговаривать с губочкой на доске.
— Наташа, ну будь ты благоразумна. Мстишь мне, а портишь жизнь себе. Они же видят, что ты не работаешь, как я поставлю тебе оценку?
Всё понятно — его замучила совесть. Профессор хороший человек и не хочет, чтобы моя учеба пострадала в какой-то степени из-за того, что он трахнул меня, а потом бросил. Нет, ну я, понятное дело, тоже виновата, что не рассказала ему о своем поступке сразу, но всё же…
— Это всё, Роман Романович? Мне нужно спешить на следующую пару.
Забыв себя от возмущения, поворачиваюсь и впервые за последние две недели смотрю ему в глаза.
«Мстишь», так он обо мне думает. Будто я как маленькая глупая девчонка пилю сук, на котором сижу, лишь бы нагадить и принести проблемы нам обоим.
— Не переживайте, Роман Романович, к следующему семинару я буду готова. Отвечу на все ваши вопросы, и ваша совесть будет чиста.
— Извини, за грубость и оскорбления. Ты не дрянь.
Зачем он это говорит? О, кажется, я поняла. Теперь они с Лилей снова счастливы и мой прошлый поступок уже не имеет такого весомого значения. А брать на себя моё отчисление совесть не позволяет. Вот если я буду учиться хорошо, то все будет отлично. И любимый «Цветочек» пригрет, и бывшая студентка не пострадает. И овцы целы, и волки сыты. Миру мир просто.
— Я могу идти? — смотрю в синие глаза, которые раньше казались самыми родными на свете.
— Иди, — отворачивается профессор, перебирая методички, активно готовясь к семинару в следующей группе.
Просто ухожу, беззвучно закрывая за собой дверь.
Глава 17. Дурак, дурак, сто тысяч раз дурак
Машинально листаю меню, не вдумываясь и не вчитываясь в названия блюд. Напротив Лиля. И надо бы радоваться, вот она — женщина, в прошлом любимая мной так сильно. Только мои мысли совсем в другом месте. Они крутятся вокруг одной маленькой, безрассудной студентки. Но ведь я же понимаю — она поступила из рук вон плохо! Переступила через все этические нормы, мораль, нравственность и систему общих ценностей. И всё равно я не могу её забыть.
Цепляюсь к ней на парах как мальчишка.
Сегодня утром Наташа Иванова сидела прямо передо мной, и нет чтобы окатить её презрением и возненавидеть за отвратительный, недопустимый поступок. Я — уму непостижимо — испытывал самый настоящий мандраж и необъяснимое логикой влечение. Увидел её и разволновался. Да так сильно, что чуть всех студентов не перепугал, зачем-то прикрикнув на старосту группы и четыре раза вымыв доску.
Кто бы мне сказал раньше, что я начну искать оправдание её... Даже не знаю, как это назвать... Пакости. У виска бы покрутил. Но правда в том, что выводы я сделал правильные: лезть в чужую пару нехорошо, следить за людьми плохо, облизывать незнакомых вообще ужасно, но это не меняет того факта, что любовь Ивановой, пронесенная через года, это её нездоровое влечение странным образом цепляют меня.
И вот сейчас, сидя в ресторане с другой, я не могу избавиться от чувства возбуждения. Всего лишь воспоминания о её голосе будоражат до мурашек на спине.
Увидел её грустное лицо, накинутый на голову капюшон и нос, уткнувшийся в собственные рукава, и моё сердце чуть не выпрыгнуло.
Дурак, дурак, сто тысяч раз дурак.
— Я тебе сегодня сообщение посылал, а ты не ответила, — пытаюсь отвлечься разговором.
— Ром, прости, но это глупое развлечение. Я не особо люблю тратить время на мессенджеры. Стары мы уже для этого, — улыбается Лиля, глядя на меня поверх очков.
Листаю активнее.
