надо хотя бы десять наскрести, а хороший студент на «пятерку» получает пятьдесят. Задумайтесь об этом, Иванова, — Быстро чиркает в журнале, отворачивается и снова идёт между рядами.
— Госпожа Каретникова, ответьте на вопрос, с которым не справилась Иванова.
Горечь наполняет мой рот, хочется провалиться сквозь землю, я почти чувствую поднимающуюся снова температуру. И до самого конца пары я больше ни разу не смотрю на него. Сил на это просто нет.
— Ты что, Заболоцкому кота отравила? — Догоняет меня Паньков.
Хоть бы уже этот оставил меня в покое.
— Он препод, а я не подготовилась к его предмету, — выдавливаю через силу.
— Да он же восхищался твоим докладом, хвалил тебя везде, даже грамоту какую-то планировали выписать, а сегодня такой, будто ты Родину продала и Хатынь помогала жечь.
— Может, настроения не было.
— На всех других у него настроение было. Светочке Каретниковой даже комплимент отвесил, что она чудесно изучила материал.
Паньков вызывает у меня бурный приступ раздражения.
— Да что ты ко мне пристал, в самом деле? Ну не знаю я!
— Эй, да я же просто так, интересуюсь. Чего психуешь, Наташка?
Хлопнув дверью, я прячусь в туалете. Забегаю в кабинку и, постелив вырванные из конспекта листы на крышку, сажусь на горшок и, как учат во всевозможных психологических блогах, начинаю считать. Плиток в туалете сорок шесть, почти половина из них сколотые и кривые. Ровный счёт не помогает, всё равно мне плохо и тоскливо.
Пару по политологии я пропускаю, как и английский с лингвистикой, устав от всего навалившегося на меня. Спускаюсь после звонка вниз, где сталкиваюсь с Евкой.
— Выглядишь просто ужасно, — охает подруга, осматривая меня с ног до головы. Прогуляться не желаешь? Свежий воздух тебе не повредит.
— Спасибо, я домой.
— Хочешь, подвезу?
— Спасибо, я на автобусе.
— Со мной на паре не села, всё возле Панькова трëшься, — дуется Ева.
Мне вообще всё равно, с кем и где сидеть.
— Это он ко мне подсел.
— Понятно, — подруга обиженно пыхтит, но долго не выдерживает: — Мне родители новую тачку подарили, Наташ, хотела похвастаться.
— В другой раз.
Стуча каблучками, Ева продолжает идти рядом, как будто ей нечего больше делать. Мы добираемся до университетской парковки и моё сердце пропускает удар. Роман Романович усаживает свою Лилю в машину, галантно открывая для неё дверь. И это не парковка у банка. Это видное место, как раз напротив главного корпуса.
— Слышала? Ромео и его Джульетта уже скатались в Москву на семинар. Романыча в какой-то там супер-пупер совет профессоров приняли, взлёт по карьерной лестнице.
Не могу выдавить ни слова. Так и стою, будто вкопанная. Смотрю на них. Закрывая для своей Лили дверь, профессор улыбается, затем, будто почувствовав взгляд, поворачивается ко мне. Парализованная горечью и обидой, я даже отвернуться не могу. А он, глядя на меня, мрачнеет.
— Так-то оно правильно. Занудная лингвистичка должна быть женой заунывного профессора. Вот только… Никогда я не пойму этих мужиков, — врывается в круг моей боли Евка. — Она его бросила, вышла замуж за другого, там ничего не выгорело, и теперь она вернулась. А профессор и доволен, катает её на своей новой машине. Ну не бред ли?
— Не знаю. Пока.
Бросив подругу, семеню к остановке, по щекам рекой текут слёзы. Теперь уж всё! Больше обманываться смысла нет. У них снова завязались отношения. Он любил её все эти годы. И мне бы успокоиться, радоваться — жизнь дала профессору второй шанс. Склеилось то, что я разбила своим гнусным поступком, но улыбнуться не получается.
Мчусь по улице, не разбирая дороги, слёзы застилают глаза, больно даже просто дышать.
* * *
— Иванова, поведайте нам, пожалуйста, основные понятия, категории и проблемы историко-литературного нарратива.
Встаю, смотрю поверх его головы на чисто вымытую зелёную доску. После моей болезни и возвращения в университет прошло две недели. С тех пор, осознав его отношение ко мне, я ни разу не взглянула ему в лицо. В итоге, измучавшись и устав плакать, я зашла в тёмный тупик, и моя прекрасная история любви превратилась в долгую, изматывающую войну. А Заболоцкий, преподающий у нас сразу несколько предметов, регулярно вызывает меня, как будто ему за это доплачивают.
— Я не готова, — отвечаю, всё так же рассматривая доску.
— Хорошо.
По ощущениям, он присаживается на крышку преподавательского стола.
— Расскажите нам тогда, что такое нарратив? Уж это-то вы должны знать.
Вроде бы вздыхает и скрещивает руки на груди. Но я на него не смотрю, поэтому, возможно, это дорисовывает моя фантазия. Боль, ревность и злость всё выжгли внутри меня. Осталось только беззвучное равнодушие.
— Понятия не имею, — отвечаю на его вопрос.
— Староста, помогите ей.
— Самостоятельно созданное повествование о некотором множестве взаимосвязанных событий, представленное читателю или слушателю в виде последовательности слов или образов, — гундосит Федорец. — Часть значений термина «нарратив» совпадает c общеупотребительными словами «повествование».
— Достаточно, — перебивает её Заболоцкий.
А мне нравится смотреть на лампочку над его головой, она невероятно красивая.
— Участие в работе семинара, Иванова, предполагает выступление студентов с устными ответами, вовлеченность в дискуссию, ответы на вопросы преподавателя и других студентов во время занятий. Вы осознаете это?
— Осознаю.
— Хорошо, Иванова, садитесь у вас «ноль».
Спокойно опускаюсь на стул и теперь смотрю в спину своему одногруппнику, который хихикает над всей этой ситуацией.
— Сколько у тебя баллов? — кривится Евка, наклоняясь ко мне, стараясь говорить потише.
— Ноль у меня балов, Ева. Если к нолю прибавить ноль будет всё время ноль. У него там всё записано.
Евка удивленно приподымает брови. Таращится на меня, как на новенькую стодолларовую купюру.
— Не понимаю, почему нельзя просто выучить? Если ты не наберешь хотя бы пятнадцать, он не аттестует тебя, не допустит к экзаменам по всем своим предметам, будешь тогда знать.
Понимаю, это она так заботу проявляет. Ева далеко не отличница, любит шататься по клубам до утра и учится очень средне, но даже она меня осуждает.
— А что мне поделать, если Заболоцкий так уныло рассказывает материал, что он у меня просто не усваивается?
— Котлеты из столовой у тебя плохо усваиваются. А тут какой-то непонятный мышиный бунт. Тебе же он нравился? Ты всегда всё учила, руку тянула самая первая. С докладом вон, говорят, блестяще выступила. А потом
