резко и холодно отчитывается.
– Мясо скоро будет готово.
Окинув меня пронзительным взглядом, от которого желудок прилипает к позвоночнику, она стремительно преодолевает расстояние от печки до порога. Шагает, как маленький локомотив, и пыхтит так же.
Обхватывает мою руку теплыми пальцами и тянет к себе, внимательно осматривая костяшки. Хмурится, повторяет тот же маневр с другой рукой и машинально кусает губы, забывая выпустить мою многострадальную конечность.
И, пока Кира разгадывает легкий, в общем-то, ребус, я впадаю в кратковременный ступор. Не шевелюсь, дышу через раз и с необыкновенным вниманием изучаю крылья ее маленького аккуратного носа, едва заметную ямочку на щеке и хрупкие выпирающие ключицы.
Я бы мог залипать на них целую вечность. Очерчивать их подушечками пальцев, рисовать вдоль них замысловатые узоры, касаться губами снежно-белой кожи…
– Никита!
– Ау?
Выныриваю из омута шальных фантазий, в которых накрепко завяз, и виновато поднимаю ладони.
– Задумался, извини.
– Так о чем вы говорили с Пашей?
– Не важно. Он больше тебя не потревожит.
– А у меня ты спросил? Может, я хочу, чтобы он меня тревожил?
С жаром высекает Кира и поднимается на цыпочки, чтобы казаться выше. Задевает по касательной – не смертельно, но болезненно.
Помню все ее прошлые слова и поступки. Понимаю, что отстаивает границы из чистого упрямства, а не из желания быть с Павлом. Но все равно реагирую остро.
Подаюсь вперед. Ловлю изящные девичьи ладони. И замираю прежде, чем утонуть в серо-голубых омутах.
– А ты хочешь?
Теряюсь в этой колдовской глади. Выпадаю на какое-то время из реальности. И вскоре стряхиваю наваждение, вслушиваясь в раздающийся на периферии слуха топот босых ног.
– Пахнет бомбезно. Мам, кушать скоро будем? Я проголодался.
– Через пять минут, милый. Мой руки, садись за стол.
Митин звонкий голос разламывает сковавшее нас напряжение. И мы отталкиваемся друг от друга, как одноименно заряженные шарики.
Кира ловко расставляет посуду, раскладывает столовые приборы и поливает овощной салат оливковым маслом и лимонным соком. Я смешиваю ореховый соус для мяса.
Действуем слаженно и больше не возвращаемся к провокационной теме. Ужинаем во внезапно воцарившейся гармонии – так влияет на нас Митя. Он сглаживает грозящие порезать нас с Кирой углы, стирает имеющиеся разногласия.
По крайней мере, Кира больше не спрашивает, о чем мы разговаривали с Пашей. А я не кидаюсь доказывать, что имею право лезть в ее личную жизнь.
– Мам, а можно дядя Никита… папа останется с нами посмотреть мультики?
Робко просит медвежонок, когда количество курицы уменьшается вдвое, а грязная посуда перекочевывает в раковину. Смотрит на Киру, не моргая, и я цепенею вместе с ним.
Вытираю о брючину покрывшиеся потом ладони. Сглатываю ставшую вязкой слюну. И мучительно размышляю.
Разрешит? Откажет? Или даст отсрочку и выпроводит до более подходящего случая?
Секунды, в течение которых молчит Кира, представляются гребанной вечностью. И я уже готовлюсь развернуться и выкатиться из маленькой уютной квартиры, когда слуха касается мягкое.
– Конечно, можно. Никита, пойдем. У меня здесь есть вещи отца, выберешь что-нибудь. Рубашка помнется.
– Спасибо.
Благодарю Киру вовсе не за комплект сменной одежды, состоящий из обычной черной футболки и серых спортивных штанов, которые она вытаскивает из шкафа в спальне, а за то, что держит слово и не мешает нашему с сыном общению.
Не настраивает его против меня. Не ищет предлогов, чтобы выпроводить меня за дверь. Не ломает детскую психику суровыми подробностями нашего с ней разрыва.
И это определенно дорогого стоит.
– Правда, спасибо.
Повторяю негромко и невесомо касаюсь ладонью ее щеки. Как будто впервые открываю для себя мир. Познаю безусловные ценности. Постигаю простые истины.
Оказывается, в настоящей семье (а Кира и Митя – настоящая семья) нет места эгоизму. Зато есть место безграничному терпению, доброте и безоговорочному принятию. И мне вдруг до выматывающего тремора во всем теле хочется стать частью этой семьи.
Возвращаться после работы в тихую гавань. Уезжать из города на все выходные. Жарить мясо на гриле, играть в волейбол, рассекать водную гладь пруда мощными гребками.
И доказывать Кире, что я достоин их с медвежонком.
– Я не должен был оставлять тебя тогда. Должен был в лепешку разбиться, чтобы сохранить наши отношения. Поверь, я очень жалею о том поступке.
Задыхаясь от переполняющих меня эмоций, выплескиваю все наружу. Мотор маслает так, словно вот-вот протаранит грудную клетку и вывалится прямиком на пол – к Кириным узким ступням.
Нежность затапливает. Откупоривает запаянные насмерть заглушки. Течет по венам вместо крови. Заставляет ловить Киру, когда она пытается сбежать из собственной комнаты, прижимать ее крепко к себе и осторожно целовать ее тонкие подрагивающие пальцы.
Таскать ноздрями кислород с ароматом ее легких духов. Дуреть от этой невинной, в общем-то, близости. И превращаться в зеленого пацана, вознамерившегося завоевать первую красавицу класса.
– Не нужно ворошить прошлое. Что сделано, то сделано, Никит.
Помедлив, сиплым шепотом высекает Кира, а мне внезапно хочется разворошить это самое прошлое. Вскрыть нарыв, который ноет и не дает покоя. Промыть медленно и болезненно гниющую рану. И озвучить, наконец, то, что вертится на языке.
Зажмуриваюсь. Пытаюсь выровнять дыхание и тут же прощаюсь с этой провальной затеей. Волнуюсь сильнее, чем в финале плей-офф, ныряя в мерцающие серебристые омуты.
– Кир, можешь ответить мне на один вопрос?
– Какой?
– Через пять дней после нашего расставания, когда я приезжал к твоим родителям, ты заходила в дом с каким-то парнем. Кто это был?
Слова из себя выдираю через силу. Потому что до сих пор кровоточит внутри. Наспех приклеенная на лицо маска соскальзывает и обнажает все, что кипит.
Как бы я ни старался забыть тот проклятый день, он навсегда отпечатался на подкорке. В мельчайших деталях. С подробностями, которые я хотел бы стереть.
Помнит его и Кира. Заторможено трясет
