показатели.
Учитывая, что никаких жизненных показателей он считать сейчас явно не может, потому что их нет, то этот писк означает, что дурацкий механизм сгорел, нахуй.
Туда ему и дорога.
— Знаешь, — говорит Радужка, — ты такой дурак, права была Алька…
Я не отвечаю, лежу, полуприкрыв глаза, так, чтоб она не видела, что я смотрю. Радужка легко ведет тонким прохладным пальчиком по скуле, касается крыльев носа, потом, чуть помедлив, проходится по губам. Каких сил мне стоит сдержаться и не куснуть ее за подушечки, не облизать эти нежные пальцы, одному богу известно.
Есть ли пределы терпения человека? Есть.
И ты, Сомик, сейчас как раз их постигаешь…
А она наклоняется и, обдавая теплым дыханием, шепчет в ухо:
— Ненавижу тебя… Все нервы, всё вымотал…
Ее шепот, сладкий и волнующий, запускает мурашки по коже, и я жмурюсь сильнее от удовольствия. Плевать, что она там несет, главное, что так близко.
И пусть это сон, даже хорошо, что это сон. Я могу кайфануть по полной. Могу представить, что я не на койке больничной загибаюсь от тоски по ней и нежелания жить, а у себя дома, на кровати, и она под боком…
Мне же снятся такие сны, часто.
В них я разговариваю с ней, дерзкой засранкой, лишившей меня всего, всю жизнь переломавшей. Мы смеемся, играем. Целуемся. Занимаемся сексом. Нежно и долго. Так, как не получилось ни разу в реале. И вряд ли теперь получится…
Нет, я могу поехать в Англию, и конечно же поеду… Хотя, с другой стороны, нахера? Она уехала, не задержалась, не дождалась, пока приду в себя, не возразила ничего отцу… Значит, не так уж и нужен я, да?
Опять не нужен? Может, и похер?
Опять бежать за человеком, которому я вообще не упал никуда?
Хватит, пожалуй. Набегался за всю жизнь, заебало.
Лучше вот так, во сне с ней поболтать, посмотреть на нее… И все. Так проще будет.
И привычней.
Родители уже не снятся, а значит поговорка про время, которое лечит, верна.
А Радужка наклоняется еще ниже и шепчет еще тише, практически касаясь меня теплыми мягкими губами:
— Хотела тебя забыть и не могу… Дура такая… Боже… Опять на те же грабли… Ты же вообще невменяемый. И полез… Зачем полез? Я бы сама. А теперь… Вот что теперь? Ведешь себя, как дурак…
Это точно, дурак и есть… Мне бы с ней сексом заняться, сладко и медленно потрахать ее, а я слушаю и слушаю. Да еще и, дебила кусок, кайф ловлю от этого. Мазохист гребанный…
— А я спать не могу… И жить не могу… Не получается, я пробовала… — Радужка чуть слышно сопит носиком, вздыхает прерывисто, — это не ты дурак… Это я… Дура…
Я хочу сказать, что она не дура, что она просто маленькая и слишком резкая, что она мне сразу понравилась, но я же, придурок долбанный, нормально не смог даже подкатить, так, чтоб без палева тупого, без всех вот этих подъебов, побоялся потерять лицо… Было бы что терять!
Мне надо было сразу хватать ее, как увидел, и тащить куда-нибудь подальше ото всех, и там уже знакомиться плотнее… Надо было, как Немой свою Альку, просто лишить возможности даже смотреть на других…
А я все строил из себя не пойми кого. И вот… Достроился.
Как тебе там в Англии, радужная моя Поняшка? Ты там впишешься, красивая, яркая… Я тебе нахуй не нужен.
Это нормально.
Я привык, что никому не нужен.
А Радужка в моем, таком непривычном сне всхлипывает, и я хмурюсь.
Нет, мне такой сон не нравится.
Зачем плакать? Надо смеяться! Я хочу, чтоб она смеялась!
Я поворачиваюсь к ней и смотрю в упор, немного удивляясь.
Она какая-то другая, моя Радужка.
Что-то изменилось… Нет ярких черных теней, делающих ее глаза глубже и порочней, нет пирсинга в брови. И одета она почему-то не в привычный черный. И волосы убраны… Че происходит? Где моя Радужка?
Я зажмуриваюсь, старательно воскрешая в памяти знакомый образ, затем опять смотрю… Но ничего не меняется.
И Радужка все такая же, непривычная, заплаканная, с дрожащими губками… А теперь еще и озадаченная.
— Ты… Ты не спал? — брови сходятся на переносице, слезы мгновенно высыхают, а щеки краснеют от злости, — ты… Блин, Сом, вот ты гад!
Она порывисто вскакивает, и до меня только в это мгновение доходит, что все это — не сон! И что Радужка моя — тут, живая! Плачет! Страдает по мне! И что-то говорила только что… Что-то дико приятное, правильное такое! Черт! Тупой кусок дерьма, не запомнил! Надо, чтоб повторила сейчас!
Смотрю, как она злится, опять подозревая меня в обмане и… И обманываю.
Закрываю глаза и валюсь со стоном обратно на подушку, делая вид, что все, концы отдал. Ну а как еще заставить ее подойти?
Радужка, тихо вскрикивая, тут же ведется и подлетает ближе:
— Сомик! Виталя! Сомик мой!
И я уже не упускаю шанса, прихватываю ее за оба запястья и затаскиваю на себя.
В глазах чуть темнеет от боли, потому что не особо аккуратно я это делаю, и печень тревожит, но все мгновенно проходит, потому что Радужка оказывается в самой правильной, самой логичной позе из всех возможных: на мне, в моих руках. Это нереальный кайф, замешанный на боли, и лучше него может быть только поза, когда она подо мной… С раздвинутыми ногами. И можно с вот таким же безумным взглядом, с глазами этими огромными, заплаканными, испуганными. Клянусь, это заводит до охерения!
— С ума сошел? Ты что? — она чуть дергается, но я картинно охаю, показывая, как больно сейчас, и Радужка послушно замирает, вглядываясь в мое лицо, не смея даже дышать, в опасении сделать еще больнее. — Больно? Больно?
— Больно… — хриплю я, страдальчески морщась, — помоги…
— Сейчас… Врача… Отпусти… Я осторожно…
— Нет. Поцелуй…
Радужка на мгновение замирает, словно не веря в услышанное, а затем скалится и матерится. Суть ее мата в том, что я озабоченный обманщик. Ну да, не без этого…
— Так надо, Радужка… Так надо мне, сил нет… — шепчу я, притягивая ее еще ближе, обхватывая, пеленая лапами, чтоб не дернулась, намеренно или случайно, — хочу… Поцелуй… И еще раз скажи…
— Что? — выдыхает она теплом мне в губы… И я плавлюсь от кайфа… Да-а-а… Моя девочка…
— Что ты не можешь меня забыть…
— Гад ты, Сомик, — хмурится она, — я же думала, что ты без сознания…
— Я и
