В какой-то момент, все также во сне, она ощутила резкую боль. Но не как всегда, не внизу живота, а где-то в груди.
Наверное именно там и таится душа.
Проснулась. В слезах. Душило ими так, что рыдания, рвущиеся наружу, так и оставались внутри, царапая грудь.
Неужели она его больше не увидит?
Волна удушья сменилась сильной тошнотой и Яну, еле успевшую добежать до туалета, начало выворачивать наизнанку. Казалось, что боль отрывалась и выходила кусками, вместе с желчью. А потом снова пустота и тьма….
Очнулась от холода, знобило. Поднялась, умылась, сняла перепачканную одежду. Прошла на кухню. С отвращением посмотрела на недоеденное шоколадное пирожное и открытую банку оливок с креветками. С остервенением схватила и швырнула это все в мусорное ведро.
Как же она могла не заметить, не понять? Сколько уже, третий месяц?..
И раньше бы она считала каждый день, тряслась, как осиновый лист.
Почему же теперь все равно?
Наверное, когда-то должно было это случиться. Перегореть. Наверное, от потерь черствеет душа, покрывается броней, бесчувственным панцирем. Чтобы когда придет время в очередной раз терять, уже не было так мучительно больно.
Вот и все, Яна. Практически точка. Сашка на волоске, между двумя мирами. И даже не приехать к нему, не побыть рядом. Врачи запретили, сказали не тратьте зря деньги, они вам еще понадобятся. А все потому, что он там лежит в каком-то специальном боксе — реанимация с особыми условиями. Даже через стекло не взглянуть.
Как там сказал этот профессор?
"Ждите. Или вытянем, или вернем домой".
Что вернут? Тело?
Нет, нельзя об этом думать. Не надо. Сашка выживет, он сильный. За него борятся лучшие врачи. И она справится. Он верил в нее, и она в него станет верить. Лишь бы выжил.
А сейчас спать. Просто спать. Невозможно сейчас обо всем этом думать.
Можно, как у Скарлетт, ей подумать об этом завтра?
****
Четверг. Яна второй час пялилась на календарь, прикрепленный к внутренней стороне двецы шкафчика, висящего в ванной. Сама сидела на закрытой крышке унитаза и гипнотизировала ровные столбики цифр. Кажется, с завтрашнего дня у нее репитиции, а потом еще в воскресенье. Нужно бы поесть, нужно соблюдать режим. Хотя, к чему это все, пустое.
Содрала календарь одним выверенным движением, смяла, кинула на пол.
Обошла всю квартиру.
Тихо. Спокойно. Одиноко.
Все, как она хотела…
Ни ненавистного Лешки, ни Сашки, которого тоже так хотелось ненавидеть.
Что теперь? Куда ты будешь двигаться дальше, Яна?
Звонок. Сорвалась с места в поисках телефона, еле успела ответить. Звонили из детского сада. Просят прийти во вторник. Заведующая собирает собрание. Наверное, по поводу выхода на работу. Не хочется об этом думать, не хочется в этот опостылевший садик. Нужно налаживать связи, заниматься музыкой, искать продюссера любой концертной программы. Хоть что-то, лишь бы не оставаться в этих четырёх стенах.
Вечером позвонила в Москву, в назначенное время. Ничего хорошего. Сашка в тяжелом состоянии. Операцию откладывают. Из исскуственной комы вывели, но в сознание он не пришел.
Неправда.
Это все неправда.
Так не может быть.
Яна дошла до постели, измятой, незаправленной. Белье бы сменить, но зачем? Прямо в одежде нырнула под одеяло.
Завтра пятница. Нужно будет ехать за Алексеем, забирать его домой на выходные.
Хоть одно радует, только на выходные…
66
Сегодня пятница.
В десять утра Яна ушла на групповое занятие в детском творческом центре, там просили помочь с репитициями. Дети из музыкальной школы готовили концерт для ветеранов. Она, конечно, согласилась помочь бесплатно. Хоть какое-то занятие, пусть даже благотворительность.
Придя домой, заставила себя поесть. Впереди долгий путь до санатория, на рейсовом автобусе-развалюхе. Будет, наверное, тошнить, как было всегда. Так что стоит хоть немного перекусить.
До поездки еще час ходила из угла в угол по дому.
Пусто. Приторно чисто. Стерильно.
Невыносимо.
Зачем это все? Кому это нужно?
За пятнадцать минут до выхода позвонила Кожевникова, сказала, что за ней заедет Наташкин отец. Подумала, что так Янке будет удобнее и попросила отца свозить подругу за ребенком. Он все равно поедет за женой, так что проблем никаких.
Наверное, хорошо. Сказала спасибо, спросила про самочувствие Наташки. Про детей.
Ни слова о Сашке. И она тоже не спрашивает. Правильно, не надо.
Наташкин отец всю дорогу молчал. Уже в санатории, возле ворот на стоянке, объяснил, что Яне нужно пройти в общий зал, чтобы дождаться ребенка. Сам кротко кивнул и ушел встречать жену. Немногословный дядька.
Шум и гам был для Яны привычен, поэтому она спокойно воспринимала гомон детей, радующихся встречи с родителями. Ребята стайками вываливались из длинного коридора в зал через огромный турникет, неслись к родным, обнимались, визжали и вприпрыжку покидали зал. Вот последние родители: одни забирают девчуху, так похожую на куклу, еще одни — мальчика, с каким-то физическими отклонениями, выводят аккуратно, придерживая массивную дверь.
Яна дернулась, встала. Где же Лешка? Может Наташина мама его приведет?
Подождала еще немного, затем подошла к окну, ведушему во двор. На улице никого.
Где же этот несносный мальчишка? Сколько его еще ждать?
Яна, закипая от злости, не сразу обратила внимание, что по коридору к турникету бежит молоденькая медсестра. Сама дрожит, как осиновый лист, чуть не плачет.
— Зд-дравствуйте! Вы Янина Геогиевна, тетя Лешика?
— Да, — Яна подошла ближе. В нос ударил резкий запах медицинского спиртового раствора. В должности девушки Яна не ошиблась. — Где Алексей?
— Прошу вас, пройдемте со мной. Пожалуйста, я все объясню.
Яна, внутренне сжалась от дурного предчувствия, но тут же выпрямила спину, подняла подбородок и взглядом, высокомерным, отрепетированным многолетними тренировками, одарила трясущуюся медсестру. Кажется, ее ждёт еще один сюрприз.
Идти пришлось недолго. В конце коридора, в приемнике, находился этот самый медицинский кабинет. Лешка сидел на кушетке, низко опустив голову, и надрывно ревел.
— Что происходит? — Яна, кажется, сейчас услышала голос матери. Но нет, это она. Стоит, не шолохнувшись и ждет, когда же эта пигалица, никак практикантка, соизволит объясниться. И Лешка ноет, ей богу, как девчонка.
— Я, понимаете, — пискнула медсестра, заламывя руки, — проверяю ребяток перед выходом. Записываю в журнале, что от нас они уезжали здоровы. Правила у нас такие. А в этой смене сорок человек. А они шумят. Я их выставила в ряд, ждать за дверью. Там не жарко, взле крыльца тенек. Все пошли, всех проверила, температуру, горло. А Алексея вашего нет. Пошла искать, а он на траве лежит, и скулит, как щенок. Подошла, смотрю, он весь в крови. И я ведь не слышала, понимаете. Я даже не знаю, кто его так.
У Яны вдруг потемнело в глазах. Уже не обращая внимания на медсестру, лепечущую про наказание и разборки в поисках правды, она присела на корточки возле Лешки. Нос разбит, на щеке огромная кровавая ссадина. Держится за живот и ревет. Яна осторожно взяла разбитые в кровь кулачки, отвела от дрожащего тела, подняла футболку. На первый взгляд повреждений никаких, но понятно, что пиннали. Ему больно, что не может терпеть.
— Я осмотрела его, раны обработала перекисью и спиртом. Сейчас доложу руководству, вы подождите. Посидите тут, я мигом сбегаю. Только вы, пожалуйста, заявление не пишите на меня, а то и меня, и подругу мою уволят. Она меня одну оставила, уехала пораньше…
Молча кивнула, лишь бы эта маленькая дрянь быстрее скрылась с глаз долой. Яна сдерживалась из последних сил. Дождалась, когда за девчонкой захлопнется дверь. Подняла с кушетки Лешку, вытерла слезы. Его и — неожиданно — свои. Пригладила непослушные жесткие вихры. Сглотнула ком, встала, протянула дрожащую ладонь.
