Не по себе от столь расчетливых действий у него за спиной — буквально в то время, как из него пулю вытаскивают — но Кира вынуждена довольствоваться чем есть.
Из Карелина потом щипцами все придется вытаскивать.
— Так это ты взорвал что-то возле аэропорта?
Лешей зырит на нее прищуром. На лице у зама всегда такое выражение застыло — будто вот-вот проказно лыбиться начнет, но Кира не видела ни разу, чтобы тот улыбался.
— Агась. Гранатометом. Хочешь, научу?
Это он, видимо, над ней издевается. Оказывается, у нее есть определенная репутация среди карелинских. Во всяком случае, в высших эшелонах.
— Ты всегда берешь с собой гранатомет?
— Ммм, вообще-то да.
Может, и правда. Но Лешей обычно не встречал их в аэропорту. Ровным счетом никогда. Их только Кирилл бывало сопровождал. И то не всегда. Небось это считалось злостным нарушением безопасности, в угоду личной жизни Главного. Потому что личная жизнь Главного, в виде Киры, некомфортно чувствовала себя под колпаком многочисленного сопровождения.
— Я была удивлена, когда тебя увидела. Так ты по какой-то причине приехал?
— У тя вродь нос не длинный, — щурится он снова, — а вопросов завались. Я ж сказал, к Главному с вопросами. Я тебе не регистратура и не информ бюро.
— Я просто думала, у тебя из всех поводок подлиннее, — улыбается она совершенно искренне и долго, очень долго удерживает губы в таком состоянии. Отчего он опять кривится, как от кислого лимона. — Вроде как гавкать удается больше всех.
— А ты не думай, — кивает Лешей на другой конец коридора, где она раньше находилась, — ты иди жди. Сиди-сиди. Без «просто». Чао.
— Здесь в клинике действительно хорошо сидеть. Это ведь не аэропорт, принадлежащий Кулакову.
Назло ему она разворачивается в другую сторону — действительно по направлению к регистратуре. Но через некоторое время вынуждена вернуться обратно. В клинике как-то совсем тихо стало, аж моторошно. Ждать Карелина все-таки удобнее в закутке перед реанимационными.
Проходит, наверно, минут двадцать, как полностью растворяется шок. Кира выныривает из прежнего оцепенения, рассматривая окружающую клинику трезвеющим взглядом.
Да, шок действительно отступает, потому что только так можно объяснить появление столь резкой боли, пронизывающей и острой, когда Кира поднимается с дивана поразмять ноги.
Что-то рвет и выкручивает, рвет и выкручивает низ живота, и, кажется, сосредоточение пытки — в матке.
Она переставляет сначала одну ногу, и — может быть — через столетия, другую. Где-то справа дверной выступ в стене, и если поднять руку — возможно дотянуться, но она не уверена, что способна это сделать.
Кира опускает голову, а на светло-сером полу, прямо под ней, собираются капли крови. Рука сама собой опаляет прикосновением нижнюю треть живота.
На песочно-бежевую вязь ее платья просачивается кровь, прямо на треугольник у развилки ног.
Ей, наверно, холодно. Ничего точно знать не может. Все силы уходят на принятие боли и сочащуюся гноем мысль — она ведь не могла быть беременной? Не могла. Не могла. Не могла.
Минимальный шанс. Как же так.
Следующее поднятие головы стоит ей растяжением челюстных мышц. Что-то определенно рвется у подбородка, но теперь она свободно закачивает в себя кислород.
— Помоги мне, — шевелит Кира губами, удерживая взгляд на расплывающейся фигуре Лешея в конце какого-то туннеля, — помоги мне, пожалуйста…
Фигура двигается не сразу, но когда приближается — метеором прорывается сквозь мутную реальность.
— Кира, — талдычит он, — что, где это болит?
Она знает точный момент, когда Лешей замечает расплывающейся пятно между ног и собирающуюся лужу под девушкой. Он цепляет ее локоть, вдумчиво осторожно, и судорожно кричит:
— Срочная помощь сюда! Врача!!! По женской части!
Его холодные, серо-голубые глаза, как у рыбины, заглядывают в ее.
И они полны участия и чего-то еще, и Киру пронимает дрожь.
Дела плохи.
— Идти можешь? Хочешь идти? — говорит он мягко.
Дела очень плохи.
Кира мотает головой. Если она сделает хоть шаг… Вдруг если сдвинется, то кровь уже не остановить. Почему ее так много, крови? Почему острота боли по спирали взмывает вверх, почти не останавливаясь на передышку?
Она собирается сказать ему, но он исчезает, чтобы практически сразу же вернутся. Невесомо касается плеча.
— Я подниму тебя и пойдем так? Кира, хорошо?
Она заходится одышкой такой амплитуды, что у него сдают нервы, и теперь Лешей с другой стороны копошится.
— Не могу… сдвинуться… если сдвинусь…
— Сюда, сюда! — орет Лешей кому-то, стягивая с себя куртку.
А затем спираль боли обрывается прессом раскаленного железа и Кире все-таки удается схватиться за дверной выступ, потому что она кричит, кричит и кричит.
Она оглохнуть не может — шум в ушах и так непробиваемый.
Огненный лом замедляется внутри, словно часть жара вышла с диким криком.
Лешей подхватывает ее на руки, филигранно одним движение и одним взмахом. И разворачивает так осторожно, что, от ужаса понимания почему, паника сгорает до тла, вот так враз.
Дела совсем плохи.
Когда Кире удается уловить взглядом кого-то рядом — белый халат и еще один белый халат — слова проталкиваются прямо из горла:
— Рома. Рома.
Она хватает Лешея за свитер одним плохо сгинающимся пальцем.
— Рому. Позови… Рому.
Тот трясет головой. Заворачивая то туда, то сюда.
Глаза сами так и закрываются. Вроде холодно…
— Обожди, малая. Обожди, сейчас, сейчас.
Укладывает ее куда-то, и, слава богу, держит ей ноги сведенными. Она ни за что на свете не сдвинет ноги: ни раздвинет их, ни переставит.
Сквозь отблеск потолочных ламп пробиваются ошметки белых силуэтов. И у Киры открывается второе дыхание.
— Рома! — хлещет крик вместе с удушьем. — Рома! Рома!
Говор над ней ужасает — ничего не понятно, и слышно плохо — и остается лишь заходиться криком.
Что… они сейчас соберутся делать с ней? Рома должен быть тут. Рома должен контролировать. Рома поймет, как ей помочь.
Кира отпихивает какой-то шприц, но толку-то — все-таки что-то вкалывают. Сорванность голоса морозным ужасом обледеняет все тело. Больше кричать не сможет, и Рома не придет, не придет, не придет…
Но он приходит.
Разве можно с кем-то или с чем-то спутать ровный баритон, не теряющий формы даже при криках?
Его лицо настолько темное по сравнению с белыми халатами.
Это все, чтобы ей было легче его различить, чтобы ей было легче его увидеть… и спокойствие неуверенной волной подступает к сознанию. Рома сейчас что-то придумает. Он найдет способ помочь.
Она, видимо, забеременела. Не может быть, чтобы давно. Совсем недавно. Как могла не заметить этого? Сбой менструации был, но с ней такое постоянно случалось — после того, как один период недостаточно питалась.
Слезы застывают ледяной стужей изнутри, невыплаканные. Что они ей вкололи? Кто-то оттягивает Рому в сторону, а ведь Кира только подняла руку, чтобы дотянуться до него… на целых миллиметра два подняла, а теперь это все зря.
— Пусть делают! Пусть делают!
— Выйдите из операционной! Стерильное…
— … делать сейчас же! Сколько крови… сколько… сколько она потеряла? Кира…
— Если она не дотянет, слышь, ты не жилец вот вообще, — этот противный голос Кира тоже узнает теперь где угодно. — Так что, работай клешнями и не жалуйся.
Кира все-таки поднимает руку еще на несколько миллиметров. Почему никто не замечает? Она потратила на это все силы.
Кто-нибудь, кто-нибудь должен дотянуться до того, как она вырубится.
Внезапно тело выстреливает судорогой, прямо по ногам, и если бы ей что-то не вкололи — она бы заплакала от досады, что ноги все-таки приходится развести.
Она так долго держала их вместе. Ни за что не отпускала. И Лешей сцепленными их подхватил и нес только так.
А теперь это все зря.
Грохот и треск она впитывает водоворотом черноты, почему-то блестящим узлом скручивающимся под веками.
