Даха нахмурилась.
— Да уж, скверно. А почему ты мне не написала?
— Разве ты миллионер? Ты сама только-только замуж вышла… Неудобно.
— Ну, не только, а уже полтора года как. И какие-то сбережения у меня есть, я могу тебе дать. На время, пока не разбогатеешь.
От неожиданности меня накрыло волной сзади. Я вынырнула, отплевываясь и чувствуя во рту вкус рассола — никак не меньше. Мотнула головой, пытаясь вылить воду из ушей и откашляться. Затем сказала:
— Спасибо! Ты — настоящий друг! С ума сойти, Даш, такое мне никто не предлагал.
— Знаешь, ради меня однажды подруга устроилась к монстру на работу. Так что было, у кого учиться!
— Вика, да? Я слышала про эту историю. Но тебе спасибо! Прям огромное-большущее! — кашлянула я. И растрогалась, аж плакать захотелось — так мягко стало в сердце.
Я, конечно, не буду брать ничего у Дахи — пяти миллионов у неё наверняка не завалялось под матрасом, но сам факт! Приятно, очень.
* * *
Мы поплавали в тёплой, как молоко, воде, которая сама нас держала, позволяя лениво нежиться, и вернулись на пляж, забыв обо всём. Зря!
Паша загорал, заложив руки за голову и выставив едва заметное пивное пузико. В полутора метрах от него стоял «Синие шортики» со своими идеальными кубиками. Капли сверкали на загорелом теле, чёрные волосы были влажными. В голову полезла ерунда о темпераменте итальянцев…
А ведь он итальянец, я точно знаю. Я видела его в Сан-Ремо, в кафе на террасе среди друзей. Все эти мысли пронеслись у меня за одну тысячную секунды. И вдруг «Синие шортики» беззастенчиво улыбнулся мне и подмигнул.
По моим рукам пробежали мурашки. Я тут же отвернулась и подбежала к Паше, обвила руками его шею, ища спасения. Он дёрнулся:
— Соня, ну что за штучки! Холодная, как лягушка! Отойди, ты мне так всё солнце загораживаешь!
А Маню поймал подбежавшую к нему Даху и закружил, они засмеялись, распространяя вокруг себя тепло и песок с пяток. Мне стало завидно. Я отстранилась от Паши, чувствуя почему-то так, будто меня немножко предали. Чуточку, но разве я не заслуживаю тепла? Особенно когда этот в синих шортах так пристально смотрит, что я чувствую его взгляд даже завязками от купальника!
Пытаясь не показывать никому своих расстроенных чувств, я наклонилась за полотенцем.
«И чего это я? Паша никогда не проявляет чувств на людях, считает это пошлым. Он просто такой, и я такая. Что на меня нашло?», — начала уговаривать я себя.
Но тут Красиков передумал и обхватил мою талию. Потянул и прижал меня к себе. Как всегда, немного скованный.
— Иди сюда, крошка!
Я оттаяла мгновенно, улыбнулась и мысленно поблагодарила его за то, что облегчает мне задачу. Пусть «Синие шортики» поймёт, что я занята, и нет необходимости мне вот так подмигивать. Абсолютно никакой! И вообще пляж большой. Здесь мы отдыхаем, и всё тут!
Паша вдруг добавил мне на ухо:
— Обними меня, Сончик! Давай, я разрешаю. Пусть французы видят, что мы тоже знаем толк в этом деле. Достал этот Маню: вы северная нация, северная нация! Как будто сам себе не отморозил всё на полярной станции!
А мне вдруг самой стало холодно, как на полюсе, несмотря на жару Средиземноморского солнца. Я почувствовала тепло от моих друзей и холод между нами с Пашей. Или это только мой мокрый купальник? Я выглянула из-за плеча Красикова, и увидела, как безмятежно уходит к пальмам на набережной «Синие Шортики». Гибкий, раскрепощённый, как гепард, с футболкой в руке. Свобода в каждом движении, в перекатывающихся под атласной кожей мышцах.
Паша похлопал меня ладонью по спине. Маню с Дахой рассмеялись. Вдалеке зазвонил колокол на какой-то яхте. Пахло морем и песком. И мне снова стало ужасно стыдно. И завидно…
Глава 4
Вчера Лука весь вечер за ней наблюдал, набравшись поистине грандиозного терпения. «Не торопиться!» — велел он себе и, кажется, это было весьма разумно. Он ещё в университете любил прорабатывать матчасть для эссе. А в наблюдении и подготовке тоже особый вкус — тонкая игра, от которой можно получить удовольствие. Сложный путь к цели делает его прекраснее, а цель — желаннее.
Лука себя показал и принялся вести осаду. И только слепой не увидел бы, что русская Boccасcina [1] с подчёркнутой талией и красивыми бёдрами подглядывает за ним, касается своими светлыми, как ночные мотыльки, испуганными ресницами его голого живота и чуть ниже, рук и плеч, оценивает и чувственно прикусывает нижнюю губу, тает зелёно-голубыми, как море на отмели, глазами. Отирает платком предательские капельки пота на дивной, нежной шее.
В отличие от местных дам и туристок, делала это Боккачина, как Лука её про себя прозвал, тайком. Пряталась за журнал, за подругу, притворялась, что беззаботно резвится на горячем песке, бежит, соблазнительно показывая бёдра, в море, а он, Лука, просто так мимо проходил. Детский сад! Или особое русское кокетство, незнакомое итальянскому характеру…
Но тем интереснее! Ведь Лука подмечал, как менялся тембр её голоса при его появлении, взгляды воришки и намеренно непринуждённый смех. Кстати, прекрасная привычка туристов — выбирать для отдыха на пляже каждый день один и тот же пятачок — поближе к дому. Можно было не менять место осады.
В своей робости Боккачина была мила и восхитительно притягательна. От её голоса, странных слов на незнакомом языке, полувзглядов, смущения в животе становилось щекотно, и мозг отключался. Мамма мия, вот у кого стоило поучиться женственности и мягкости его соседке Хелене — не жечь глазами, а чувственно ласкать. Затем пугаться, встречаясь взглядами, прижимать уши, как нашкодившая кошка, виноватая и одновременно манящая. Беленькая и чистая, как сливочный десерт, Боккачина излучала то, что сложно было описать словами, но очень хотелось попробовать!
Следующим утром на пляж Лука бежал буквально «на одной ноге [2]». Издалека увидел, спрыгивая с бетонного парапета в песок: девушки были одни у самой кромки моря. Удача!
С моря тянуло приятным бризом, наполненным запахом соли и отпуска. Пальмы за спиной
