— Медицина достигла сейчас очень многого, Матильда. И денег у нас достаточно. Мы найдем лучших врачей. Я найду для тебя хорошего специалиста. Отвезу тебя к нему, и он вылечит тебя. — Он говорил это ей, но убедить пытался скорее себя.
— Ты мой врач, голубок. — Она протянула руку, коснулась его волос и нежно улыбнулась ему. — Не волнуйся, Чезаре, тем более что это все равно не поможет. Скажи мне лучше: квартира, которую я нашла для тебя и твоей сестры, тебе понравилась?
— Я пойду туда завтра. — Ему было сейчас не до квартиры.
— Увидишь, тебе понравится. Думаю, я выбрала то, что надо. Плата умеренная. Я заключила контракт на твое имя и заплатила за год вперед.
— О счетах подумаем потом.
— Потом, — прошептала она с горькой улыбкой, — это слово не для меня.
— Позволь мне попытаться, — прервал он ее.
— Делай, что захочешь, но пока что выслушай меня. — Она заговорила строго, уверенно, но по-матерински заботливо. — Прачечная, этот дом и деньги, которые на моем счету в банке, — все это твое.
— Но мне ничего не нужно, — попытался разубедить он ее.
— Не прерывай, прошу тебя. У меня никого нет, кроме тебя. Но я не хочу, чтобы люди болтали, сплетничали. Так вот, я сделаю своей наследницей Джузеппину. Я уже говорила с нотариусом. Чтобы получить все это, она должна быть рядом со мной все те дни, что мне еще остались. Пока ты отсутствовал, я хорошо ее узнала. Она не такая, как ты, но похожа на тебя. Я к ней очень привязалась. Здесь ключи, — протягивая их, закончила она, — о наших делах позаботишься ты сам. Обо мне — Джузеппина.
— Но я тоже думаю о тебе. — Он улыбнулся ей с веселостью, почти настоящей, и, развернув сверток, с ловкостью ярмарочного торговца вынул из него великолепную фриульскую шаль из тонкой шерсти с длинной шелковистой бахромой. Набросил ей на плечи, поправил складочки и, отступив на шаг назад, с удовольствием оглядел Матильду. — Ты просто блеск, — восхищенно сказал он.
— Как ты добр! — проговорила она. — И сколько утешения ты мне даешь.
— И это только начало, Матильда. То ли еще будет, когда ты выздоровеешь.
— Не надо, — сказала она материнским тоном. — Я согрешила, но я много молилась, просила прощения у Бога, и священник отпустил мне грехи. Если Бог прощает тех, кто любил, он простит и меня, потому что я любила тебя и по-прежнему очень люблю. Я прошу у тебя только одну вещь.
— Проси что хочешь, — он с готовностью склонился к ней.
— Помоги мне умереть. Побудь со мной рядом, когда я буду уходить в темноту.
Чезаре взял ее на руки, легкую, словно невесомую, и отнес в комнату. Он закутал ее в одеяло, словно маленькую девочку, и подбросил угля в чугунную печку, что гудела у входа.
— А теперь, — предложил он, — притворимся, что ничего не случилось.
— Так мне нравится больше, — сказала Матильда, улыбнувшись ему.
— Я иду устраиваться в новом доме, а тебе пришлю Джузеппину, — пообещал он.
— Но ты тоже возвращайся.
— Конечно, вернусь. Иначе кто же будет управляться здесь с прачечной? Хозяйское добро надо стеречь.
Он вышел на улицу, не надевая шляпы, не застегнув пальто. Холодный воздух освежил его, и это было необходимо ему, чтобы разогнать тоску, которая переполняла сердце. Быстрым шагом он пошел вперед, чувствуя, как, несмотря ни на что, к нему возвращается радость жизни.
— Только не говори мне, что тебя ранили, когда ты шел в атаку, — засмеялся Чезаре.
— Никогда не ходил, — признался Риччо. — Всегда лежал, уткнувшись головой в землю. Потому меня и ранило в зад.
Осколок гранаты вырвал ему кусок мяса из задницы, чем и закончилось его участие в войне.
— Так ты вернулся уже давно. — Чезаре налил себе немного вина.
— На год раньше тебя. Мне дали медаль, пенсию по инвалидности, и теперь бабы сходят с ума, чтобы взглянуть на мой зад. Но у тебя тоже красивая метка, — сказал он, показывая на шрам у Чезаре на щеке.
— Царапина. И никакой медали, никакой пенсии. — Чезаре коснулся рукой щеки.
Еще не отзвучали литавры победы, а в обществе уже обозначилась грань между патриотами и демократами, между бывшими интервенционистами и пацифистами.
В остерии пили, играли в карты, сквернословили. Здесь было полно ветеранов, которые победили в этой войне, но оказались в худшем положении, чем до нее. Шестьсот тысяч из них остались лежать на Карсо, на Пьяве, Изонцо, в долинах Адидже и на плато Асьяго. Несмотря на глупость и бездарность Генерального штаба, на плохое снаряжение, на ужасные условия, в которых приходилось воевать, они с мрачным стоицизмом боролись с врагом, как теперь боролись с нуждой и разрухой. Когда их призывали на фронт, к ним обращались как к гражданам. С расклеенных на каждом углу плакатов геройски напыщенный боец в каске, с винтовкой и патронташем призывал итальянцев исполнить свой долг и все отдать фронту. А теперь, когда они этот долг исполнили, на них наплевали и забыли.
Крупные предприятия, занятые военными поставками, во время войны увеличили свои капиталы, в то время как крестьяне, вернувшиеся с фронта, стали беднее, чем прежде, а рабочие и служащие из-за инфляции едва сводили концы с концами.
Многие вспоминали «красную неделю», организованную в 1914 году социалистами Бенито Муссолини, Пьетро Ненни и анархистом Энрико Малатестой, «домашнюю революцию», которая, вспыхнув в Романье и Марке, охватила всю страну. И многие предсказывали, что вскоре может случиться что-нибудь и почище.
— А ты что об этом думаешь? — спросил Риччо, намекая на эти разговоры.
— Назад не вернешься никогда, — ответил Чезаре. — Все исполнили свой долг, и теперь пора платить по векселям.
— Думаешь, будет революция?
— Революции многое меняют, но не всегда к лучшему. — Чезаре вытащил коробку сигарет «Македония» с золоченым мундштуком и взял одну в рот. — По-твоему, — настаивал Риччо, — они устроят революцию?
— Если их вынудят к этому, они попробуют тем или другим способом.
— А чем это кончится для нас? — Риччо не отрицал, что ему никогда не удавалось исполнить заповедь: «Возлюби ближнего своего, как самого себя» — и своя рубашка всегда была для него ближе к телу.
— Мы вне игры, если ты намекаешь на наши интересы, вернее, на свои.
— Извини, — сказал он с удивленным видом, — с каких это пор мои интересы — это не наши?
— Потому, что я прибыл на свою станцию, — объявил Чезаре, — беру свой багаж и выхожу.
Риччо ударил себя пальцем по лбу.
— Что за околесицу ты несешь?
— Нет, я и правда выхожу. И меняю курс. — Чезаре огляделся вокруг: он был среди людей, которых не узнавал уже.
