Хочу, чтобы ты почувствовал то же, что чувствовала сегодня я! Ясно тебе, Чарушин? Ясно?!
– Ясно, – глухо отзывается он.
– Что мне сделать? Может, подскажешь, м? Потому как кажется, что тебя задеть невозможно.
– Хочешь, чтобы я дал тебе в руки оружие против себя? Это смешно.
И он действительно смеется. Коротко и очень хрипло. Быстро замолкает. И вновь сердито сжимает челюсти.
– Значит, плевать тебе на меня? Все равно, что делаешь больно? Если снова расстанемся, в этот раз не заметишь, правда? Плевать? Как ты там любишь говорить? Похрен?
Слышу скрип зубов и срыв яростного дыхания. Чарушин наклоняется и, быстро шагая, припирает меня к стене.
– А тебе нет? Тебе не похрен? – звенит в ушах его крик.
От страха и еще каких-то эмоций, которые он у меня вызывает, из глаз снова брызгают слезы.
– Врешь, – яростно припечатывает с таким видом, будто готов меня размазать по стене.
– Не вру! Если бы мне было похрен, то не было бы и больно… – на последних слогах горло продирает болью, и я резко замолкаю, чтобы сглотнуть и набрать в легкие побольше воздуха. – Если бы мне было похрен, я бы вообще не приходила! Никогда бы с тобой не связывалась! Не было бы ничего, понятно?!
– Зачем тогда? – рявкает Чарушин, впиваясь пальцами мне в плечи. Стискивает до боли, заставляя задыхаться. – Я тебя, блядь, уже месяц спрашиваю! Зачем ты появляешься, а? Зачем ты со мной?!
– Может, потому что я, черт возьми, люблю тебя?! – выкрикиваю для самой себя неожиданно.
Выкрикиваю и бездыханно замираю под непереносимо-тяжелым взглядом расширяющихся будто бы в ужасе глаз Чарушина.
29
На любовь мне давно похрен.
© Артем Чарушин
– Может, потому что я, черт возьми, люблю тебя?!
Я не знал, но, оказывается, мое сердце – это граната. Дикарка своими словами выдергивает чеку. Рывок такой мощный, что вместе с ней вытягивает бережливо схороненную мной душу. Чтобы меня убить и этой точенной кровавой раны было бы достаточно, но далее, по всем правилам жизни, следует детонация. И все те горячие и дробно пульсирующие куски плоти, которые я на протяжении дня пытался вернуть в режим безопасной заморозки, со свистами раскидывает по нерушимому периметру моей грудной клетки.
Боль – первое, что я ощущаю. Где-то на задворках теряется тошнотворный восторг. Он больше всего покалечен, необратимо умрет. Уцелевшим приходит ужас. Именно он вознамеривается господствовать в этом адовом пекле.
Едва удается отмереть, резко толкаю свое тело назад и отворачиваюсь. Обхватываю ладонями голову, чтобы остановить бешеную тряску, которая там разыгралась.
Надо бы уйти. Просто уйти. Но я не способен. Игнорирую аварийные сирены, так же стремительно оборачиваюсь обратно к Лизе.
Ослепнуть бы, как она красива! Очевидно, за моими ребрами находится целый склад с контрабандными боеприпасами. Когда огонь добирается до них, они выдают масштабный фейерверк.
– Так, может или любишь? Как понимать? – хриплые звуки, которые со скрежетом вырываются следом, наверное, можно назвать смехом. Должно быть, мой организм, в попытках справиться с болью, таким образом выплескивает ее фатальные излишки наружу. – Ты в своих чувствах хоть когда-то уверенной бываешь? – тут я уже с конкретным наездом рявкаю на сжавшуюся у стены Дикарку.
Она содрогается и как будто отшатывается от меня, хотя смещаться ей некуда.
– Люблю, – шепчет на самых низких тонах.
Разлетается это растянутое нежное шипение эхом.
«Люблю… Люблю… Люблю… Люблю…»
Сочится и плывет с оглушающей силой. Как ни сопротивляюсь, проникает внутрь меня. Проносится безумным вихрем и с коварной быстротой оседает на оголенных нервах отравляющей субстанцией.
С трудом возвращая себе самообладание, сцепляю все, что раздробило кольцами контроля.
– Хватит врать, – советую умышленно ровным тоном, будто сказанное, даже если бы я и верил ей, не способно меня задеть. – Хреново у тебя получается, – удерживая зрительный контакт, убеждаю себя, что выступившие на глазах Лизы слезы, меня абсолютно не трогают. Пробивающий мышцы тремор и спирающее в груди дыхание – последствия титанических усилий, которые я прикладываю, чтобы держать свое проклятое тело в куче. – И самое главное, – пауза, во время которой мне приходится сделать дополнительный глоток кислорода, прикрываю ухмылкой, – нет никакого смысла в этом вранье. На любовь мне давно похрен.
Замираю, отрицая перед самим собой, что остро вглядываюсь в ее лицо. Отчаянно и маниакально ловлю мельчайшие изменения. То, как дрожат Дикаркины губы, как соскальзывают по щекам тонкие ручейки слез, как срывается дыхание.
– Скажи что-то! – выпаливаю, прежде чем формируется стойкая возможность воздержаться. – Говори!
– Я не вру! – выталкивает Лиза не менее яростно.
Отталкивается от стены и уходит. Она, блядь, тупо уходит.
Я стою. Заставляю себя не двигаться, пока по внутренней стороне груди взмывает новый всполох огня. Изо всех сил, мать вашу, держусь. Затягиваю все доступные тормозные рычаги. Но… Ноги несут вперед. Хватая Лизу за плечи, грубовато разворачиваю.
Злюсь на себя. Злюсь на нее. Злюсь на весь этот гребаный мир.
– Докажи, – требую яростно, а на самом деле отчаянно.
Что, блядь, творю? Забыл, как орал от боли, выворачивая наизнанку нутро? Куда опять? Второй раз ведь хрен вывезу!
Понимаю это, ненавижу себя и упорно жду ответа Дикарки.
– Я бы с радостью… – шепчет она. – Но как?
Прищуриваюсь и, натужно морщась от того, как сильно заламывает в груди, втягиваю носом воздух. Все хуже контролирую свои реакции. Осознаю это, но уйти, что было бы правильнее всего, не могу.
Походу, Лиза Богданова так и не научилась понимать себя. Конечно же, никакой любви нет. Подпадая под чье-либо более сильное влияние, по привычке поддается и инстинктивно выдает то, что от нее требуют.
Едва
