Никита внес последнюю сумку, принялся забрасывать вещи в грузовой лифт. Пока поднимались на шестой этаж, снял бейсболку, весело отер пот со лба. Подмигнул ей:
– Говорят, один переезд равен двум пожарам, да?
– Ну, уж и переезд… Ты прямо сейчас поедешь за остальными вещами, Никит?
– Ну да… А чего тянуть?
– А я… Я что буду делать?
– Да что хочешь, Нин! Чего ты у меня спрашиваешь? Что сочтешь нужным, то и будешь делать. Ты теперь в квартире полная хозяйка.
– Кто – я?!
– Ладно, приехали, не выпучивай на меня глаза, вываливайся из лифта. Да куда ты, господи, двери у лифта держи! Что с тобой происходит, не понимаю?
Наверное, она и впрямь в его глазах выглядела странновато – неуклюжая, с вытаращенными от ужаса глазами. А через десять минут осталась одна в квартире – наедине со своим ужасом. И с горой сумок, сваленных на полу в прихожей.
Впрочем, прихожей эту часть квартиры язык не поворачивался назвать. Скорее, это был большой холл, а не прихожая. С огромным окном во всю стену, с пухлыми смешными креслами в углу, с деревом в кадке, напоминающим гигантский фикус. Нина подошла к нему на цыпочках, прикоснулась к листьям, оставляя пыльные полоски от пальцев. Надо бы потом каждый листок тряпочкой протереть… Сердце стучало так испуганно, будто она сюда не хозяйничать, а воровать заявилась. А может, и впрямь?.. Сердцу, ему виднее. А как бы иначе здесь очутилась – хозяйкой…
Она здесь была один раз. Давно, осенью. Даже расположение комнат не помнит… Вон там, кажется, гостиная. Направо – объединенная с кухней столовая. А эта дверь из холла – в Никитину комнату. А спальня где-то там, в самой глубине, за поворотом коридора… Господи, да как здесь жить-то, в таких просторах? Аукаться, как в лесу? Это ж еще привыкнуть надо… А главное – через себя переступить, через свой страх, через виноватое «не могу».
Нина вздохнула и на цыпочках двинулась в сторону гостиной. Заглянула в проем, будто боясь увидеть кого. Тишина, вязкая, тревожная. Полоска солнца пробивается на паркет из щели плохо задернутых тяжелых занавесей. Пересиливая себя, смело прошмыгнула к окну, отдернула одну штору, другую… О солнце, спасибо тебе, уже не так страшно! И пыль столбом! И сразу бросился в глаза беспорядок! Тарелки на журнальном столике с засохшей едой, пустые бутылки, стаканы на полу, на ковре… В углу осколки разбитой напольной вазы, просто сдвинуты ногой в кучу. Так, значит, Никитушка горевал запоем, да не один, видать…
А в самом углу – любимое кресло Ларисы Борисовны. Непонятно, почему она так любила это кресло. Старое, потертое на вид, с высокой гнутой спинкой, капризно не вписывающееся в стильный интерьер гостиной, да еще и вызывающе повернутое к этому интерьеру задом. Никита рассказывал, что она любила там часами сидеть, уткнувшись в книжку, или просто в окно смотреть… Да, вид из окна чудесный, на такой вид можно часами смотреть – кудрявые верхушки деревьев, а из них маковка церквушки выглядывает. И крест на солнце слепит позолотой… Наверное, и колокольный звон по утрам слышен!
Нина остановилась около кресла, дотронулась пальцами до подлокотника. И тут же отдернула руку, будто обожглась. Наверное, она в этом кресле сидела, когда…
Наверное, это было поздним утром, Лариса Борисовна не любила подниматься чуть свет. Позвонила консьержка, сказала – вам тут конверт принесли… А может, не так? Может, в дверь позвонили, она открыла, а конверт на пороге лежит? Подняла, пошла в гостиную, к своему креслу, по пути прихватив ножницы… Устроилась поудобнее, аккуратно отрезала краешек. Вытащила фотографии, всю пачку, поднесла ближе к глазам… Как они ее потом нашли? Наверное, сидящей в этом кресле? А проклятые фотографии рассыпаны по полу веером? Надо у Никиты спросить.
Господи, зачем, зачем! Зачем спрашивать! Все равно уже ничего не изменишь. И придется жить здесь, и ходить, ходить мимо этого кресла… Как тот преступник, которого тянет на место преступления.
Но ведь так жить нельзя. К ощущению вины нельзя привыкнуть. И в себе носить такое долго нельзя – виноватая душа возьмет да пополам разорвется в одночасье. Правда, есть один выход – Никите все рассказать… И пусть он этот гамлетовский вопрос решает, как должно – быть или не быть, жить или не жить! Вот пусть окрепнет немного, сессию сдаст, тогда…
* * *
В суете, в тревогах о Никитиной сессии, в бытовых заботах пробежали торопливостью июньские дни. Все улеглось как-то, сложилось в определенный распорядок. А к распорядку быстро привыкаешь и не замечаешь, как он уже довлеет над ощущениями. Во-первых – ранние утренние подъемы… До офиса приходилось теперь с пересадками ехать, а еще завтрак Никите надо было на столе оставить. И обед в холодильнике. Он же занимается весь день… Во-вторых – заботы всякие. После работы – бегом в магазин. Потом дома – ужин, стирка, уборка…
С этой уборкой – беда. Не успеешь оглянуться, опять пылью все затянуло. Пока пройдешься пылесосом по всем необъятным квадратным метрам…
Когда Нина девчонкам на работе жаловалась, они только плечами пожимали. Настька улыбалась саркастически, объясняя ее жалобы потребностью в зависти, Танька отмахивалась раздраженно – хорош кокетничать, Нин… Лишь Анька вздыхала сочувственно – ты что, в прислуги к своему Никите нанялась, блин?
У нее и самой, бывало, взрывалась внутри коротким возмущением эта мыслишка относительно прислуги. Причем прислуги, сильно провинившейся и старающейся загладить свою оплошность. По крайней мере хозяйкой себя она в этом доме никак не чувствовала. Словно бы не пускала ее Лариса Борисовна в свои владения. Говорила: давай, мол, давай, старайся для моего сына, отрабатывай грешный долг, а там посмотрим, что с тобой делать.
Однажды утром Нина глянула на себя в зеркало, испугалась. Лицо осунувшееся, под глазами круги, ключицы от худобы выпирают. Бледная немочь, а не женщина. По крайней мере следов кокетства и желания искупаться в чужой зависти точно не наблюдалось. Какое уж тут кокетство… Да и завидовать – чему?
Зато Никита будто на глазах ожил. Появилась в нем прежняя холеность, небрежность в жестах, немного снисходительная, немного смешливая по отношению к ней капризность. Всего понемногу, и вот он, прежний Никита… И что самое обидное – опять стал пропадать. Будто выпадал из их общей жизни, причем с теми же самыми атрибутами – неожиданностью этого «выпадения», отключением телефона, искренним враньем-объяснением…
Да и Нина знала, что он врет. Кожей чувствовала. Но не могла возмутиться, будто вставала перед ней в эту гневную секунду Лариса Борисовна, смотрела грозно-насмешливо – терпи, Ниночка, дорогая, терпи, ты на моей территории! Я здесь хозяйка, не ты! Прямо как наваждение какое-то.
