— Я гребу. Даже в мыслях. Не говоря про руки.
— Хорошо, не говори про руки, просто включи телевизор.
Я положила ей на грудь еще и Гуслю. Включила телевизор и пошла на кухню.
— Вер, тебе чай или кофе?
— Вина!
— Не вопрос!
На ступеньку лестницы я поставила Веркину бутылку с бокалом и свою чашку чая.
— Силь ву пле, мадам Вера, — произнесла, как положено, с ударением на последний слог и легкой картавостью.
По «Культуре» дирижировал Спиваков. Давали Чайковского. Я встала перед экраном. Вера лежала на полу. Слушали несколько минут молча. Потом Вера спросила:
— Слав, по твоему лицу не понятно: нравится тебе или нет. Вроде бы и слушаешь, но морщишься.
— Вер, мне нельзя симфонический оркестр так близко видеть.
— Почему?
— Не могу постигнуть: как могут быть музыканты такого уровня так дурно одеты. Играть такую музыку, и прекрасно играть, Вера! И в таких нарядах! Как это возможно?! Не понимаю.
Вера посмотрела на исполнителей.
— Да, сказать, что ты категорически не права — не могу. Но как-то уж слишком остро ты реагируешь.
— Причем, Вер, все русские оркестры, которые когда-либо видела вблизи, этим грешат. Обязательно обнаружится дама, а она редко бывает одна, глядя на которую у тебя глаза из орбит вылезают. Причем смотришь: каждая по отдельности вроде бы ничего, а все вместе — какофония.
— Ну, не униформу же вводить.
— В отдельных случаях я бы приветствовала подобное насилие, честное слово. В какой-то момент и очень быстро, надо сказать, это происходит — звук побеждает, и перестаешь глазами замечать безобразие, но эти секунды или минуты, как та ложка дегтя.
— У тебя только к дамам претензии?
— Как ни странно, да. Вот почему Спиваков всегда безупречен: его музыка, внешний вид, речь — безупречны. Всегда. И слушать, и смотреть — наслаждение. И у меня вопросов, как он одет, как выглядит, не возникает. Хотя вопросы возникают, конечно, но совсем другого рода.
— Например?
— Что нужно делать палочкой и изображать на лице, чтобы оркестр так играл «Кармен»?
— Как?
— Я не могу сказать, но когда слушаешь, сердце увеличивается и заполняет всю грудную клетку. По телевизору этого не видно, надо смотреть из зала. Надо студентов-медиков приводить, чтобы долго им не объяснять, что такое «натянутый» нерв. Они увидят спину Спивакова, когда он дирижирует «Кармен», и всё поймут. И что такое нервы, и чем такое напряжение грозит.
— Чем?
— Как минимум, можно порвать пиджак.
— Шутишь?
— Сама видела! Отличный был пиджак.
— Это все возможные потери?
— А сжигание килокалорий?
— В смысле?
— По телевизору не видно, а в зале видишь все семь потов дирижера.
— И музыканты так калории теряют?
— Нет, они же на поводу идут, а представляешь, сколько сил требуется, чтобы дирижерской палочкой заставить создавать музыку такое количество людей?
— Тяжелая работа.
— А еще представляешь, какие нервы надо иметь, чтобы подставлять спину стольким взглядам? Как можно так доверять людям, сидящим в зале?
— Теперь я совсем не хочу в дирижеры.
— Я тебе и не предлагаю. Полномочий у меня нет.
— Тебе надо распространителем билетов в филармонии работать — будешь молодежь и несознательных элементов окультуривать.
— Легко, Спивакова можно слушать при любом отношении к классике. На его концерты даже глухих можно приводить: он спиной и руками музыку показывает. Непонятно, кем он руководит больше: музыкантами или слушателями. Что он больше показывает: как играть музыку или как ее воспринимать.
— Слав, это любовь.
— И ты заметила? Только это не любовь, а признание в любви.
— Есть разница?
— Принципиальная.
— До этого я попытаюсь дойти своим умом.
— Удачи и счастливого пути.
— А в телевизоре дирижер так не притягивает внимание.
— Конечно, ты же не своими глазами всё видишь.
— А чьими?
— Операторов. Картинку за тебя выбирают и выстраивают. А в зале на музыкантов и не смотришь, видишь только дирижера.
— А в телевизоре хочешь — не хочешь, а все кофточки видишь. Так?
— Вот-вот, это и ужасно.
— Тебя задевает?
— Нет, конечно. Меня это просто бесит! Не могу! Мне мешают эти вот кофточки слушать музыку. Меня бесит несоответствие звукового и видеоряда. Как можно так издеваться над слушателями, которые еще и зрители. Я же не виновата, что, когда слышу, еще и вижу. Как можно извлекать такой звук в таком наряде?! Не понимаю! Эти руки — они же гениальные! Как можно их так не любить?! Ну, хотя бы уважать их можно?! И одевать соответственно таланту, а равно любви и уважению слушателей.
Наш диалог плавно перешел в мой монолог. Я стояла перед телевизором и разорялась по поводу неприятных мне нарядов, разорялась-разорялась, а Вера вдруг начала хохотать. Процесс моего разорения был варварски прерван.
— Вер, что с тобой?
— Ты на себя в зеркало посмотри! — она смогла сказать фразу только частями, потому что сильно заикалась от хохота.
Пришлось пойти в коридор и посмотреть на себя в зеркало. Там я увидела странное существо. Хорошо, что оно молчало. Потому как одна только стрижка была веским основанием, чтобы запретить этому существу рассуждать о прекрасном, а тем более кого-то критиковать или обвинять. Кофточка хотя и была недавно куплена, но уже изрядно поношена. Потеряла форму безвозвратно. Гипюр в кофточке отсутствовал, хотя мог бы и быть. До кучи. Это «непроизведение» уже ничем нельзя было испортить. Брючки были славные. Тоже непонятного цвета и формы. Хотя, возможно, просто в коридоре ночью было мало света? Нехватка освещения, в данном случае, скорее, спасала, чем губила дефиле. Что это было: модель для мальчика или для девочки? Трудно сказать. Существо качнулось. Всё равно непонятно. Такие штанишки может носить кто угодно. И такую стрижку тоже. Существо повернулось в профиль, и тут всё стало ясно. Не важно, какого пола эти штанишки и стрижка. Когда видишь вытянутые коленки! Бесполое существо убежало из зеркала, потому что его вытянутые коленки оказались безжалостно разоблачены.
— Вера, ты права, — смеясь и держа штаны как бальную юбку, я танцевала.
— Вот-вот! — Вера почти успокоилась.
— Ты права. Раз мне не мешает такой прикид рассуждать о прекрасном, то почему их прикид должен мешать им исполнять Чайковского? И перекрестно: их мне, а мой — им. Предлагаю перейти в режим радио.
— Очень интересно.
— Мы разместимся на лестнице. Никто никого не видит — только слышит. И то, что мы пьем и едим, тоже никого не может смутить.
