— Наверно, возьму отгул на полдня, приеду к обеду. Тебе, я вижу, моральная поддержка не помешает. — Он выбрался из машины, захлопнул за собой дверцу. — До встречи.
Сердце Джеральда наполнилось любовью и благодарностью к пасынку. Он смотрел ему вслед. Когда Ивэн скрылся в своей мастерской, Джеральд завел мотор и поехал в Тременхир.
— Поначалу было вполне терпимо. Не так плохо, как я думала. Виргиния прекрасна. У Стрика чудесный дом, стоит на обрыве над рекой Джеймс. Огромный особняк, вокруг земли немерено, зеленые пастбища для лошадей, белые дощатые заборы. Кизил, дубы. Перед домом парк с большим бассейном и теннисными кортами. Климат мягкий, солнечно, даже зимой. У меня была своя комната, огромная, с ванной. Прислуги полон дом. Кухарка, горничная, темнокожий дворецкий. Его звали Дэйвид, и он каждый день приезжал на работу в розовом «студебеккере». Даже школа, в которую определила меня мама, была вполне ничего. Школа-интернат и баснословно дорогая, наверно, потому что у всех девчонок, что там учились, насколько я могла судить, родители были такие же богатые, как Стрикленд. Вскоре они свыклись с мыслью о том, что я англичанка и у меня британский акцент. Я стала своего рода новинкой, у меня появились друзья.
Они отдыхали в саду, под тутовым деревом. Принесли с собой коврик, подушки, и теперь лежали, бок о бок, на животах, словно школьницы, делящиеся друг с другом секретами. В такой непринужденной обстановке и беседовать было легче.
— Тебе никогда не было одиноко?
— Еще как. Постоянно. Но это было странное одиночество. Частичка моего существа, которую я все время носила с собой. Только она была спрятана во мне очень глубоко. Как камень на дне пруда. То есть своей я там себя никогда не чувствовала, но мне не составляло труда вести себя так, будто я нахожусь в своей стихии.
— А когда ты была не в школе?
— Это тоже было терпимо. Они знали, что я не люблю ездить верхом, поэтому меня особо не трогали. Одиночество меня никогда не тяготило, но в доме всегда было полно народу. Друзья гостили с детьми моего возраста, всякие знакомые приходили поиграть в теннис или поплавать в бассейне. — Она улыбнулась. — Я ведь плаваю очень хорошо и даже в теннис играю, хотя и не как чемпионка.
— Габриэла, почему ты никогда не приезжала к отцу?
Габриэла отвела взгляд, выдернула пучок травы под рукой, растрепала его.
— Не знаю. Как-то не получалось. Сначала думала, что буду приезжать сюда летом и отдыхать с ним в Гленшандре. Там мы с ним были по-настоящему близки, только он и я. Он брал меня с собой на рыбалку, мы много времени проводили вместе, только он и я. Мне хотелось поехать в Гленшандру, но, когда я заговорила об этом с мамой, она сказала, что уже устроила меня в летний лагерь. Ничего не случится, если я поеду в Гленшандру не в этом году, а на следующий и так далее. Когда тебе четырнадцать, очень трудно спорить и настаивать на своем. А с моей мамой спорить практически невозможно, у нее на все готов ответ, убедит любого. В общем, я отправилась в летний лагерь. Думала, отец напишет гневное письмо, выразит свое негодование. Ничего подобного. Он сказал то же самое. Что ж, тогда на следующий год. И меня это задело. Я решила, что он, наверно, не так уж меня любит.
— Он тебе писал?
— Да, писал. Присылал подарки на Рождество, на день рождения.
— Ты ему отвечала?
— Да. Писала благодарственные письма.
— Но ведь он, должно быть, очень скучал по тебе. Особенно те пять лет, что жил один. Наверно, ему очень хотелось, чтобы ты была рядом. Хотя бы иногда.
— Зря он меня отпустил, — сказала Габриэла. — Я хотела остаться с ним. Сказала маме, но она заявила, что это невозможно. Отец не сможет заботиться обо мне, к тому же он очень занят, постоянно пропадает на работе. Работа для него превыше всего.
— А отцу ты говорила, что хочешь остаться с ним?
— Пыталась. Он приехал ко мне в школу, еще когда я училась в Англии. Мы прошлись вокруг спортивного поля. Но к тому времени было уже поздно его уговаривать. «У меня слишком много обязательств, — сказал он мне. — Тебе нужна мама».
— И ты не можешь его за это простить?
— Простила — не простила, дело не в этом, Лора. Тут сработал инстинкт самосохранения. Если б я не приспособилась к обстоятельствам, то превратилась бы в несчастное существо, в психованного ребенка, которому прямая дорога в дурдом. А когда приспособилась, уже было поздно оглядываться назад, даже на мгновение. Понимаешь?
— Да, — медленно произнесла Лора. — Кажется, понимаю. Ты молодец. Ты оказалась в тяжелом положении, но не пала духом и научилась жить по обстоятельствам.
— О, я жила на полную катушку.
— Что было потом, когда ты окончила школу?
— Мама хотела, чтобы я поступила в университет, но я заартачилась. Мы с ней крупно поскандалили, но в кои-то веки я не пошла у нее на поводу, топнула ногой и поступила по-своему: поехала в Вашингтон изучать изящные искусства.
— Надо же, как интересно.
— Да, это было здорово. У меня была маленькая квартирка, своя машина. На выходные, если было желание, я приезжала в Виргинию, общалась с друзьями. Маме мои друзья не нравились, потому что они все голосовали за демократов и носили длинные волосы. Но в остальном все было нормально. По крайней мере, какое-то время…
— Почему только какое-то?
Габриэла вздохнула, выдернула еще один пучок травы из газона Джеральда.
— Не знаю, имеешь ли ты представление о Стрикленде Уайтсайде…
— Нет. Ни малейшего. Алек о нем не говорит. Боюсь, он и о маме твоей почти не упоминает.
— После того как я окончила школу… В общем-то, ничего такого не произошло… Просто я стала ловить на себе взгляды Стрикленда. Это было неприятно. Я поняла, что, как прежде, уже никогда не будет. Я стала всячески избегать его. Собственно, отчасти поэтому я и отправилась в Вашингтон, уехала из Виргинии. Правда, когда я получила свой скромный диплом, мне пришлось вернуться домой, и в первую же ночь — мама рано легла спать — Стрикленд стал ко мне приставать. Он выпил лишнего, наверно, был на взводе… В общем, это было ужасно.
— О, Габриэла.
— Я поняла, что не могу там оставаться. Утром я сказала маме, что уезжаю в Нью-Йорк к одной школьной подруге. Она взбрыкнула, но сильно возражать не стала. Наверно, догадывалась, что на уме у Стрикленда, хотя виду не подавала. Она всегда отличалась завидной выдержкой. Я никогда не видела, чтобы она вышла из себя, потеряла контроль над ситуацией. В общем, я позвонила подруге, собрала вещи и укатила в Нью-Йорк. Думала, утроюсь там на работу или еще как-то. Но Нью-Йорк — не моя стихия, и в первый же день своего пребывания там утром, случайно поймав свое отражение в одной из витрин на Пятой авеню, я вдруг подумала: «Черт возьми, что я тут делаю?» По прошествии двух дней я все еще болталась без дела, но, как оказалось, это было не важно. Потому что вечером мы пошли на вечеринку в Гринвич-Виллидж,[47] и я там познакомилась с одним парнем. Он британец, забавный, приятный. Мы говорили на одном языке, понимали друг друга с полуслова. А это такое счастье, когда твой знакомый смеется над теми же идиотскими вещами, что вызывают смех у тебя. Мы с ним пошли ужинать в ресторан, и он сказал мне, что у него есть яхта на Виргинских островах и что он пригласил кое-кого из своих друзей совершить на ней круиз. Спросил, не хочу ли я присоединиться. Я согласилась. Это было здорово. Яхта у него красавица, круиз божественный, чудные романтические бухточки с белым песком и пальмами. Две недели пролетели, все вернулись в Нью-Йорк, а он остался. И я тоже. Провела с ним на яхте полгода. Мы жили вместе полгода. А два дня назад я с ним распрощалась. Два дня. А кажется, два года прошло.
