глупым человеком на планете. Потому что как можно жить с кем-то, как можно годами дышать одним воздухом, поклоняться каждому его шагу, любить его всем сердцем и не знать, кто он на самом деле?
Это осознание пронзает меня насквозь и ломает замок на всем том, что я позволила себе не сказать, на всех тех случаях, когда я хотела нанести ответный удар, но вместо этого кивала и улыбалась. Я знаю, что Крюк, скорее всего, разозлится на меня за вспышку гнева, но я не могу найти в себе силы на беспокойство от этом. Наконец — наконец — возможность высказать свое мнение освобождает меня. А когда Крюк не только позволяет, но и поощряет это, я чувствую, что у меня есть кто-то, кто меня прикрывает.
Каким бы извращенным это ни казалось.
Я оглядываюсь, чтобы посмотреть на него, когда он кивает в такт словам мужчины рядом с ним, и у меня подпрыгивает живот от моих полностью перевернутых эмоций. Как возможно, что этот человек — тот, кто угрожал моей жизни меньше часа назад, тот, кто приковал меня к стене подвала — как он все еще единственный, кто относится ко мне, как будто я имею право на существование?
Он заставил комиссара полиции извиниться за оскорбление и гладил меня по шее, пока я выступала против своего отца и его суки-помощницы. И это не похоже на Крюка.
Это похоже на Джеймса.
Я качаю головой, напоминая себе, что он устраивает шоу. Все, как он со мной обращается, не для моего блага, и забвение этого не принесет мне никакой пользы.
Мой взгляд скользит мимо тела Крюка, замечая, что один из близнецов идет в нашу сторону. Они доходят до нас и наклоняются, чтобы прошептать ему на ухо. Пальцы Крюка, проводившие по верхней части моего бедра, замирают на месте, и он выпрямляется. Сжав мою ногу, он двигается, кладя свою салфетку на стол.
— Если вы извините меня на минутку, есть неотложное дело, которое требует моего внимания.
Он встает, бросая взгляд на моего отца, а затем наклоняется, чтобы поцеловать меня в щеку, его пальцы запутываются в моих волосах.
— Веди себя хорошо, — бормочет он, касаясь моей кожи. — Ты никуда не сможешь убежать, чтобы я не последовал за тобой.
Тревога смешивается в моей крови, когда он уходит, мой живот сжимается от нерешительности. Мой отец сидит прямо здесь, и он единственный человек на этой земле, который может спасти меня, но какой ценой?
Я ничего не сделаю, если не буду знать, что Джон будет защищен, а он уже не раз доказывал, что не делает его приоритетом.
Нет. Что со мной не так? Он не позволил бы ему умереть. Джон все еще его ребенок, в конце концов.
Мои внутренности скручиваются, отвращение прокладывает себе путь через мою грудь от того, как легко мой разум перешел от веры в доброту людей к сомнению в том, на какое убийство они согласятся. Несколько дней рядом с преступниками, и вдруг я принимаю это как факт.
Меня беспокоит, что это не беспокоит меня так, как должно.
— Венди, я хотел бы поговорить с тобой, пожалуйста, — мой отец вытирает уголки рта салфеткой, прежде чем положить ее на место. — Наедине.
Мое сердце замирает, зная, что это то, что не понравится Крюку, но… Крюка здесь нет. И я заслуживаю ответов. Я киваю головой, отодвигая стул и оглядываясь по сторонам, наполовину ожидая, что кто-нибудь выскочит и схватит меня, но с каждым шагом я дышу все легче, понимая, что никто не придет.
Мы идем через бальный зал, пока не доходим до задних дверей внутреннего дворика, отец позволяет мне выйти первой, а сам идет следом. Мы единственные люди на улице, и холод проникает в мои кости, когда я вздрагиваю от прохладного ветерка.
— Он использует тебя, чтобы добраться до меня.
Я вздрагиваю от его внезапных слов, моя рука ложится на грудь. Я не уверена, чего я ожидала. Может быть, извинений за то, что он не понял, что меня нет, или за то, что он могу появиться здесь, но всегда пропускаю все остальное.
Тот факт, что я явно ничего не знаю о своем отце, льется мне в горло, пока я не чувствую лишь вкус горькой правды.
Я качаю головой, выдыхая смех.
— Ты действительно не знал, что меня нет?
— Венди, будь благоразумной. Если ты просто пытаешься привлечь к себе внимание, то я…
— Ответь на вопрос.
Мои кулаки сжимаются по бокам.
Он вздыхает, потирая рукой лоб.
— Моя служба безопасности сказала мне, что тебя нет дома, и я решил, что ты закатила истерику.
Его слова взрываются в моей груди, как бомба, обжигая мои внутренности. Истерика. Как будто я ребенок.
— Если бы я знал, что ты была занята тем, что резвилась с преступником-психопатом, я бы прочесал всю землю, чтобы разыскать тебя.
Я смотрю на него с открытым ртом.
— Откуда ты это знаешь?
— Что знаю?
— Что он преступник-психопат, — мой желудок вздрагивает. — Откуда ты это знаешь?
— А как иначе? — он разводит руки в стороны. — Ты играешь в очень опасную игру, Венди. О которой ты ничего не знаешь.
Ожог разрастается, обжигая мое горло.
— Не принижай меня!
Его глаза расширяются, и я делаю шаг вперед, пальцы пробегают по волосам, сердце бешено бьется в груди.
— Мне так надоело, что все относятся ко мне, как к фарфоровой кукле, которая должна держать рот на замке и выглядеть красивой. Мое мнение имеет значение.
Его взгляд смягчается.
— Конечно, имеет, Маленькая Тень, — он придвигается ко мне. — Я стараюсь.
Я насмехаюсь.
— Ты не пытался с тех пор, как умерла мама.
У него напрягается челюсть.
— Ты ничего не знаешь о своей матери.
Я вскидываю руки вверх.
— Значит, я просто глупая. Я не знаю Крюка. Я не знаю свою мать. И уж точно не знаю тебя.
— Он
