это волнует.
Машина поворачивает за угол улицы, и мое дыхание замирает в легких, когда в поле зрения появляются знакомые ориентиры. Я знаю эту улицу.
И это не пристань.
— Ты сказал, что не вернешь меня сюда, — бросаюсь я, паника сковывает мои внутренности.
— И ты сказал, что не будешь плохо себя вести, — он собирает невидимые ворсинки со своего костюма.
Моя челюсть падает.
— Я и не вела себя плохо! Я сделала всё, о чём ты попросил.
— Ты думаешь, что уйти с твоим отцом — это то, о чем я просил? — огрызается он.
Мое сердце падает в желудок.
— Это было… — я сглатываю. — Это не имеет к тебе никакого отношения.
Я морщусь, понимая, как жалко это звучит, даже для моих собственных ушей.
Он усмехается.
— Дорогая, если ты думаешь, что я поверю в это, то ты действительно глупая девочка.
Мои зубы скрежещут, кулаки сжимаются.
— Я не девочка.
Он наклоняет голову.
— Значит, просто глупая?
Я глубоко вдыхаю через нос, пытаясь сдержать бурление в животе, когда представляю, как меня снова бросают в эту темную комнату.
— Пожалуйста, я не хочу снова оказаться в этом подвале.
Он вздыхает, его пальцы потирают челюсть.
— Ты не вернешься туда.
Я вскидываю голову, облегчение разливается по мне.
— Нет?
Машина останавливается, синие и красные цвета мелькают на моей коже через окна.
Что, черт возьми происходит?
Дверь открывается, и Крюк выходит, его рука появляется передо мной. Мое сердце замирает, когда я вкладываю свою ладонь в его, позволяя ему вытащить меня из машины. Он — дихотомия: на одном дыхании угрожает моей жизни, а на другом — ведет себя как джентльмен. Ужасно, как он может делать и то, и другое так безупречно, как будто это неотъемлемые части его самого, мирно сосуществующие как единое целое. Он выбрасывает в окно все, чему меня когда-либо учили о добре и зле, пока все не перекосится и не расплывется в моем мозгу.
Когда я выхожу из машины, мое дыхание вырывается из легких.
В воздухе стоит сильный запах пепла, от которого у меня щиплет в носу. Сбоку стоят пожарные машины и машины скорой помощи, несколько полицейских машин. A ВР больше нет. Сгорел дотла, остались одни обломки.
Моя рука тянется вверх, чтобы прикрыть рот.
— Боже мой. Что случилось?
Лицо Крюка стоически сохраняет спокойствие, пока он осматривает повреждения.
— Твой отец, я полагаю.
— Нет, — мое сердце дергается, защита срывается с языка прежде, чем я успеваю обдумать слова. — Но он был с нами сегодня вечером, он бы не…
Крюк смотрит на меня, и мои слова затихают, воспоминания об этом вечере прокручиваются в моей голове. Я сглатываю печаль, нарастающую в моем нутре и распространяющуюся по всем конечностям.
С тротуара доносится пронзительный вопль, и я вскидываю голову: официантка из Весёлого Роджера подбегает к Крюку и обнимает его за плечи.
У меня щемит в груди, когда я наблюдаю за их объятиями, но я отстраняюсь, позволив им побыть вместе. Какое мне дело до того, что они обеспечивают друг другу комфорт?
Руки Крюка медленно поднимаются, отстраняя ее от себя.
— Мойра.
— Крюк, это было ужасно. Я не знаю… — она икает. — Я понятия не имею, что произошло. В одну секунду все было хорошо, а в следующую…
Она закрывает рот, снова срываясь на рыдания, а я оглядываюсь вокруг, мой желудок опускается, надеясь, что внутри никто не пострадал.
Но я не могу не почувствовать и облегчения от того, что если нет ВР, то нет и подвала с кандалами и цепями.
Мы недолго остаемся на месте, прежде чем Крюк возвращает нас в лимузин и на свою яхту.
Каким-то образом мы оказались лежащими на его кровати, все еще в полном вечернем облачении, не разговаривая, почти не двигаясь. Я прокручиваю в голове последние несколько дней, перебирая в памяти все, что произошло, и гадая, правда ли то, что говорит Крюк.
Что мой отец действительно виновен в стольких разрушениях.
Мой желудок переворачивается, а сердце бьется о грудную клетку.
— Ты действительно собираешься убить меня? — спрашиваю я, глядя в потолок.
Его пальцы сцеплены вместе и лежат на животе, поднимаясь и опускаясь вместе с его ровным дыханием
— Я ещё не решил.
Тяжелый узел закручивается в центре моей груди.
— Ты правда думаешь, что это сделал мой отец?
Он вздыхает, проводит рукой по лбу, его глаза закрываются.
— Дорогая, твои вопросы становятся очень утомительными.
Я кусаю внутреннюю сторону щеки до вкуса крови, сдерживая слова, которые так и норовят вырваться наружу. Я рискую взглянуть на его лицо. Грусть пробирается сквозь его черты, едва уловимая, но она присутствует в том, как он опускает глаза, и как тишина прилипает к его коже — аура меланхолии, почти как будто он скорбит.
— Мне жаль, что так получилось с твоим баром, — шепчу я.
— Он был не мой.
Мои брови поднимаются, в груди мелькает удивление.
— О, я просто предположила…
— Это был бар Ру.
Я жую губу и киваю.
— А Ру… где?
Он поворачивает голову, волосы слегка растрепались на подушке, его взгляд обжигает, когда он садится на мою кожу. Я остаюсь неподвижной, надеясь, что он найдет то, что ищет.
Его язык проводит по нижней губе.
— Мертв.
Это слово — хотя я ожидала его услышать — ударяет меня как кувалда, разговоры за вечер складываются в единое целое, как недостающие кусочки головоломки. Ру мертв. А мой отец спросил, где он, с ухмылкой на лице.
Гнев и неверие во мне борются, сталкиваясь друг с другом в катаклизмическом взрыве горя. Горе по человеку, который вырастил меня. Горе за отца, которого я потеряла.
