в Найроби. Братья Абдихалин вбежали к нам с этой новостью вечером, после ужина. Они услышали об этом в доме Фараха Гуре. Я подскочила от радости и стала танцевать. Хавейя тоже выглядела счастливой, Махад был немного задумчив, а мама, казалось, была удивлена тем, насколько мы готовы всех прощать.
– Мам, я пойду за Абехом и приведу его к нам, – сказала я.
– Ничего подобного. Он здесь не останется, – отрезала мама.
– Поговорим об этом потом, ладно? – произнесла я, совершенно не беря в расчет ее чувства.
Она не стала устраивать сцен по этому поводу, потому что не имела права разлучать нас с отцом: мы принадлежали ему.
Мы с Хавейей надели платки и пошли к Фараху Гуре. Его дом был полон беженцев, люди спали даже на полу. Мы ходили из комнаты в комнату, пока не встретили Фадумо.
– Где Абех? – спросили мы.
Она заулыбалась так, будто солнце выглянуло из-за туч.
– Он в Найроби, – ответила она.
В этот час все находились в мечети и должны были вернуться домой позже. В глазах Фадумо стояли слезы, она была так рада за нас, но просила понять, что все хотят поговорить с нашим отцом. Он приехал накануне, и все эти люди ждали его. И все же у нас было право увидеться с ним первыми.
Мы сели и прождали почти до полуночи, пока в дверном проеме не показалась фигура отца. Мы бросились к нему и повисли у него на шее, точь-в-точь как в Мекке, много лет назад, хотя теперь мы были вдвое выше ростом. Мы повалили его на пол, а он смеялся, обнимал нас и кричал:
– Дочки мои, дочурки!
Потом он посмотрел на нас с любовью и сказал:
– Вы уже взрослые женщины, а все равно такие же крошки. Фадумо пригласила нас в гостиную, но мы хотели забрать папу домой. Абех встал, улыбнулся ей и сказал:
– Есть время, когда стоит уйти, а есть время, когда стоит остаться. Сейчас не время оставаться.
Его волосы поседели, он постарел, но остался все тем же. Даже запах был прежним; я уткнулась носом ему в шею и вдыхала, пока он не снял платок и не отдал мне его. Мы ликовали, и все люди вокруг сияли – такая радость среди всех этих убийств, потерь, несчастий. Все были счастливы за нас. Они сказали: «Иди с детьми». Тогда мы вытащили папу из-за стола, и кто-то подвез нас до дома.
В темноте на дорожке стояли мама с Махадом. Я поняла, что мама не хотела здороваться с папой на глазах у всех – она ждала нас на улице несколько часов. Папа вышел из машины, распахнул руки и сказал ясным голосом: «Ах, Аша!» Но она отвернула лицо и сказала: «Нет». Папа все равно обнял ее, но мама не шелохнулась.
Махад слегка приобнял отца, положил руки маме на плечи и увел ее в дом.
Мы с Хавейей пошли за Абехом, и когда домашние увидели его, то поднялся шум, раздались радостные крики и начались расспросы. Мама осталась в кухне.
Первую ночь по приезде Абех спал в гостиной с остальными мужчинами. В пять тридцать утра он поднялся, зажег везде свет и стал сзывать всех на молитву, словно находился в мечети. Все молодые люди в комнате встали и побежали умываться и приводить себя в порядок. В нашей спальне мама встала, сказав: «Отец призывает к молитве».
Весь дом погрузился в молитву.
Мама громко поинтересовалась, люди молятся для Аллаха или для Абеха, потому что многие не были усердны в молитвах до его приезда. Махад, Хавейя и я похихикали над ее замечанием, но все же этот момент был по-настоящему прекрасен. И все, несмотря на усталость, чувствовали это.
Казалось, ничто не могло заставить маму общаться с отцом. Каждое утро он приветствовал ее: «Аша, как проходит твое утро?» И каждый раз она отворачивалась. За все шесть месяцев, что он жил с нами, она не сказала ему ни слова и ни разу не посмотрела ему в лицо. Каждое утро она будила меня, и я готовила завтрак – для отца лучше, чем для всех; и каждый вечер она отдельно откладывала его посуду, таким образом, у отца как будто была собственная кухня.
Я восхищалась гордостью и достоинством матери, но мне не нравилось, как она ведет себя по отношению к отцу. Я прекрасно понимала, почему мама так поступает. Она была брошена, сама должна была заботиться о детях и зарабатывать деньги для семьи. Мама больше не чувствовала себя его женой. Она кормила его, следила за тем, чтобы ему было комфортно, но была холодна с ним и держалась отстраненно.
После возвращения отца в доме воцарился порядок. Люди стали вести себя с достоинством; они сидели ровно и слушали, что говорил папа. Раньше юноши проводили все дни за картами, жуя кат. Конечно, они тщательно убирали все следы до прихода мамы, и все же. А теперь наша квартира была как медресе. Стало чисто: мужчины аккуратно складывали вещи и убирали обувь с прохода. Распорядок дня изменился радикально: теперь мы ложились и вставали рано. И молились.
Абех почти весь день проводил вне дома – в мечети, встречался со старшинами разных кланов, пытался все как-то уладить и прийти к мирному соглашению. Он был по-прежнему захвачен идеей создания единого государства Сомали, но теперь считал, что только ислам мог примирить воюющие кланы. Отец отказался от американской демократии.
Абех рассказал мне, что у него есть маленькая дочка в Аддис-Абебе. Ее зовут Марьян, и она пока не говорит на сомалийском, но он обязательно ее научит. Его жена знала только эфиопский. Мы почти не обсуждали ее: невежливо рассказывать о новой жене детям от предыдущей. Но Абех говорил о своей дочке с такой нежностью, что я прощала его.
Закончился Рамадан, и люди стали понимать, что не могут жить у нас вечно. В сопровождении кого-нибудь из мужчин я стала ходить по городу в поисках съемных квартир. Довольно скоро Махамууд нашел квартиру для своей семьи, для семьи Махамеда и для Марьян с детьми. Некоторые молодые люди переехали в отель на Нгара-роуд.
И все равно нас было очень много. Все мое время уходило на решение разных проблем нашей внезапно разросшейся семьи: поиск квартир, общение с коммунальными службами, денежные переводы. Я занималась домашним хозяйством – мама считала, что я, как старшая дочь, обязана этим заниматься, – водила детей к врачу, оплачивала счета за электричество. Кроме того, я помогала регистрировать людей, участвовавших в программе
