— Как, ты сказал, тебя зовут? — вдруг спросила девочка, не расслышала, наверно, сначала.
— Наим, — ответил я.
Мама, конечно, готова была меня убить, хотя тоже смеялась. Но она очень быстро настроила себя на серьезный лад и отвела его, еще плачущего, в гостиную, усадила в кресло и стала задавать всякие вопросы, чтобы отвлечь его, испытанный способ еще с тех времен, когда я была маленькой. Спрашивает его о деревне и о семье, о школе и об учебной программе, а он отвечает серьезно так, голова опущена, сидит на кончике кресла.
Я сидела немного поодаль, не сводила с него взгляда. Честное слово, он мне понравился, этот араб, развлек нас папа в канун субботы, ведь у нас эти предсубботние вечера стали ужасно скучными — ничего, кроме кучи газет. Сидит себе в пижаме, причесанный, чистый и благоухающий, с раскрасневшимися щеками. Показался вдруг маленьким, кого-то напоминает, нельзя сказать, что он некрасив, есть, наверно, и похуже.
А мама делает мне намеки, хмурит брови, потому что заметила, как я впилась в него взглядом, просто глаз не спускаю, наверно, подумала, что я собираюсь поиздеваться над ним или посмеяться, как случается, когда я сижу, уставившись на одну из старух, приходящих навестить ее. Но я ничего такого не замышляла, он просто заинтересовал меня, этот араб, надо сказать, он быстро пришел в себя и начал толково отвечать на ее вопросы, рассказывает о своей деревне, о семье, о школе, которую он кончил и где изучал Бялика и Черниховского и всю эту нашу тягомотину. Чудеса! Просто свинство заставлять их учить это. Пусть учат свою собственную.
У меня вырвалось шепотом:
— Бедные… они-то чем виноваты…
Мама сердито посмотрела на меня, а этот араб тоже немного испугался, потому что он, как оказалось, очень даже любит Бялика, это же надо — с ходу, без всякой просьбы, стал читать отрывки из «Мертвецов пустыни», я чуть со стула не упала.
Арабский мальчишка, ученик слесаря из папиного гаража, декламирует стихи Бялика, невозможно представить! Если у него там все такие, то неудивительно, что дело так расцвело.
Я побежала к себе в комнату за книжкой Бялика, чтобы посмотреть, точно ли он цитирует или просто произносит строки как Бог на душу положит, и позвала папу, чтобы он поскорее вышел из ванной и послушал, может быть, он ему прибавит жалованье. Мама тоже обалдела. Мы, все трое, пожирали его глазами. А он решил произвести впечатление и начал тихо, без единой ошибки, читать отрывок, который ужасно любит Шварци и который он сует в программу всех вечеров, неважно, подходит он к случаю или нет. «Мы соперники Рока! Род последний для рабства и первый для радостной воли! Мы разбили ярем и судьбу мятежом побороли. Мы о небе мечтали — но небо ничтожно и мало… И с тех пор нет над нами владыки…» Сидит на кончике кресла, голова опущена, все еще не поднимает глаз, произносит слова почти шепотом. А я смотрю на папу и на маму, вижу, как они сидят, поедая его глазами, разинув рот, и вдруг будто молнией меня ударило. Ведь этот мальчишка похож чем-то на Игала. Что-то в нем напоминает его, а они не понимают и не чувствуют и никогда не поймут. Они не понимают, что именно в нем притягивает их. Папа не догадывается, почему именно его он послал сюда за сумкой и почему сейчас взял его на ночную работу. А если я об этом им скажу, они ответят: «Глупости, что ты вообще знаешь об Игале, ведь ты никогда его не видела».
И в воцарившейся тишине, в сумерках уходящего дня я смотрю на этого араба, а он замолк, глаза его блестят от удовольствия. Теперь уж мы опустили головы, видим его босые загорелые ноги, покоящиеся на ковре. Вдруг мне ужасно захотелось сделать для него что-нибудь. Я пошла и принесла свои домашние туфли, поставила возле него. Ничего страшного, один раз может надеть туфли для девочек. И только тут я сообразила, что не знаю, как его зовут, и спросила его, он посмотрел мне прямо в глаза и назвал свое имя.
Я и не знала, что у них бывают такие обыкновенные имена.
Наконец-то сели за стол. Я с утра ничего не ел и ослабел от голода, может быть, даже перепутал что-то в стихах из-за этого. Стол был покрыт белой скатертью, и на нем стояли две зажженных свечи и бутылка вина. Я не знал, что они верующие, да они и не помолились, сразу начали есть. Я сидел рядом с девочкой и очень старался не коснуться ее, а женщина принесла еду. Сначала были какие-то серые котлеты, сладковатые до тошноты. Эта женщина, наверно, не умеет готовить и вместо соли кладет сахар, но никто не обратил на это внимания, а может быть, им просто неудобно сказать ей. И я тоже заставил себя есть, чтобы они не обиделись, моя мама, например, всегда обижается, если не съедают все, что она ставит на стол. Я только взял побольше хлеба, чтобы не чувствовать сладковатый привкус. А этот Адам ест со страшной скоростью, в мгновение ока все прикончил, ему еще и добавку принесли, которую он тут же и проглотил. А я ел медленно, стараясь жевать с закрытым ртом, по всем правилам. Мне повезло, девчонка тоже ела медленно, так что им не пришлось ждать одного меня. Наконец-то я покончил с этими тошнотворными котлетами, каких я никогда до сих пор не ел и никогда больше в рот не возьму. Я спросил, как это называется, чтобы знать, чего остерегаться, если мне еще когда-нибудь придется побывать в еврейском доме. Они заулыбались и сказали, что это называется «гефилте фиш».[31] «Хочешь еще?» Я быстро ответил: «Нет, спасибо». А женщина сказала: «Не стесняйся, есть еще много», я снова сказал: «Нет, спасибо, больше не хочу», но она уже встала, пошла на кухню и принесла полное блюдо, тогда я сказал уже более твердым голосом, но так, чтобы не обидеть ее: «Нет, правда, я сыт, если можно, то не надо больше…»
И она уступила и убрала все тарелки, похоже было, что на этом ужин закончился, а мне все еще хотелось есть, и я тихонечко стал жевать кусок белого хлеба, но и он, черт возьми, был сладковатым. Женщина возилась на кухне, звенела посудой, а девчонка уткнулась в телевизор, который был включен, показывали египетский фильм с танцем живота, наверно, интересно ей, хоть и не понимает ни слова, Адам читает газету, а я ем тихонько кусок за куском и вдруг вижу, что съел им весь хлеб.
И тут входит женщина с другими тарелками и ставит блюдо с мясом и картошкой. Как видно, ужин еще не закончился, но нет никакого порядка, каждый сам по себе, занят своим делом. И еще я заметил, что Адам и его жена, я уже знал, что ее зовут Ася, не смотрят друг на друга, когда разговаривают.
И снова начали есть. Эта еда оказалась повкуснее, только не хватало пряностей, по крайней мере ее не подслащали, и принесли черный хлеб. Девчонка поела чуть-чуть, и мама ей выговорила. Адам наложил себе полную тарелку и начал есть с такой скоростью, будто не ел целую неделю, заглядывает все время в газету, лежащую на столе. И такая тишина во время еды. Такое одиночество. Вдруг он вспомнил что-то и обратился ко мне:
