Первым, что я сделала после регистрации, был звонок Гасу. В Париже была поздняя ночь, но дома лишь начинались сумерки. Джулиус ответил мне, находясь у восьмой лунки на поле для гольфа в Одюбоне.
– Эй, погоди-ка секунду, – прошептал он. Я слышала какие-то звуки вдали, бодрые вскрики. – Ох, черт, тебе бы увидеть этот удар! Парень просто рожден для гольфа!
– Думаешь, у нас подрастает чемпион? – спросила я, задыхаясь. Я так скучала по ним обоим.
– Будем надеяться. Тогда мы сможем уйти на пенсию, а, Гас? А ты как? Благополучно долетела?
– Да, вполне. Здесь просто замечательно, – ответила я, вертя в руке телефонный провод и мучаясь все тем же чувством вины.
– Не сомневаюсь. Представляю тебя там, – сказал Джулиус. – Гуляешь по улицам. Солнце падает на твою кожу…
Вокруг все как будто затихло на секунду. Очень странно.
– Дашь трубку Гасу? – спросила я.
Кипучая энергия Гаса помогла разрушить те могучие чары, что на мгновение нависли над его отцом и мной.
– Мам! Я загнал мяч с четырех ударов! Папа говорит, что для первого раза это просто потрясающе! А могу я брать уроки гольфа? Как здорово, что ты в Париже! Я тоже хочу с тобой поехать в следующий раз. Может, я бы даже выучил французский. Я знаю, знаю, испанский очень важен, но они же не такие уж разные, и, кроме того…
Гас всегда словно получал заряд некой особой энергии, когда ему удавалось достаточно долго побыть с отцом. Мальчишеской энергии. Мне это очень нравилось. Поболтав хорошенько, мы наконец завершили разговор, и у меня на сердце стало уже не так тяжело.
Все словно затихло во мне, когда я села на край мягкой постели. Будь здесь, а не в Новом Орлеане. С Гасом все в порядке. Он со своим отцом. Пусть веселятся. Это же только временно.
Я завернулась в полотенце, ожидая, пока не наполнится ванна. А потом я собиралась подкрепиться мидиями в вине, запивая их отличным шабли, спокойно сидя в домашних тапочках. Матильда сказала мне, я могу заказать все, что пожелаю, по телефону, по которому мне скажут: «Bonsoir, мадам Фарадей!» (У меня не хватило духу поправить ее и объяснить, что я mademoiselle.) А вдруг я не сумею правильно сказать, что именно мне нужно?
Войдя в мраморную ванную комнату, я закрыла краны, сбросила полотенце. И повернулась к высокому зеркалу рядом с дверью, чтобы окинуть взглядом собственное тело. Да, вся моя история отразилась в этом зеркале: едва заметные и странно симметричные швы прямо под грудной клеткой, гладкие крепкие бедра. Когда-то я ездила верхом. Руки у меня были в полном порядке, грудь выглядела прекрасно. Волосы лежали замечательно благодаря удачной стрижке. Через несколько месяцев мне должно было исполниться сорок два, но я никогда не чувствовала себя более соблазнительной. Это чувство подарил мне С.Е.К.Р.Е.Т. Он заставил умолкнуть внутреннего критика, дал мне совершенно новое ощущение собственной женственности, даже усилил его. Я была благодарна за это.
Я слишком устала, чтобы долго мокнуть в ванне, поэтому вскоре вышла из нее и закуталась в один из самых уютных купальных халатов в мире.
Стук в дверь пробудил меня от вроде бы недолгой дремоты. Это оказался коридорный, принесший мне кофе и все прочее на завтрак! Оказалось, что я проспала всю ночь. На подносе между масленкой и сахарницей лежала плотная карточка. Я взяла ее, как рождественский подарок, чтобы увидеть слово «Любопытство», написанное затейливым почерком на одной стороне, и внизу под ним вопрос: «Любопытство насчет чего?»
Мой пропущенный Шаг! Я вздрогнула, разволновавшись. Я попыталась не спешить и не нервничать, спокойно насладиться завтраком, сидя перед окном: кофе латте, свежие фрукты, хлеб и джем. Но мне слишком хотелось увидеть Париж, чтобы засиживаться за едой.
Сразу после восхода солнца я натянула свитер и удобные уличные туфли и вышла на авеню Георга V, где сразу наткнулась на группу монахинь в традиционных черных балахонах, спешивших в американский собор по соседству.
Воздух был душист и свеж, он словно обнимал меня, лаская кожу. Вооруженная хорошей картой города, я решила дойти до Лувра через Тюильри, а потом заглянуть в Центр Помпиду, о котором читала когда-то, что снаружи здание выглядит как «путаница вентиляционных труб», но сделано это сознательно, чтобы внутри оставалось как можно больше места для произведений искусства. Помню, я ухватилась за это определение, как за метафору той жизни, какой мне хотелось бы жить, но это было еще тогда, когда я собиралась стать вольной певицей, собиралась, пока простые практические соображения не вышибли подобные мысли из моей головы. Остальное я могу осмотреть позже; в первый день я хотела получить основные впечатления.
Странно впервые видеть собственными глазами некое место, знакомое лишь по книгам и фильмам. Я даже не помнила, чтобы меня прежде интересовало, как на самом деле живут парижане, или какова цена здешней жизни, или как выглядят пригороды, или как здесь люди добираются до работы, или какая тут система школьного образования. Но сейчас я думала именно об этом, восхищаясь выходившими на реку балконами домов, воображая жизнь в неких величественных шестикомнатных апартаментах окнами на Сену и Эйфелеву башню. Я вдруг представила, что живу здесь, открываю окна, одетая в белый шелковый халат, не спеша пью кофе, прежде чем разбудить Гаса и посадить его в школьный автобус. Но есть ли в Париже такие автобусы? Или мне пришлось бы идти с сыном пешком к какому-нибудь гигантскому старинному зданию с горгульями на крыше, с цветными витражами? Или он мог бы и один прекрасно дойти, потому что здесь безопасно? Смог бы он завести здесь друзей? Подружиться с другими американцами? Или мне бы пришлось настаивать, чтобы он дружил с французами?
Прекрати, Соланж! Вернись к реальности.
Я вздохнула. Париж, пожалуй, был единственным местом в мире, где вы могли бы влюбиться в какую-нибудь комнату, или в пейзаж, или в улицу – точно так же, как в живого человека. Именно это и происходило со мной. Моя кожа горела, сердце билось ускоренно. Я поклялась себе, что мы обязательно привезем Гаса в Париж, и скоро. Ну, может быть, не мы. Я должна привезти его сюда до того, как он станет настолько взрослым, что ему уже скучно будет путешествовать с занудной старой матушкой.
Я никогда не страдала страстью к покупкам, но теперь поняла, как Париж может погубить женщину. Мне вдруг страстно захотелось обладать вещами, на которые я прежде и не бросила бы второго взгляда: эффектные шляпки, дорогие сумочки, даже ошеломительное свадебное платье кремового цвета с кружевными рукавами и атласным кушаком, которое стоило ровно столько, сколько мой отец отдал за наш дом на Стейт-стрит, когда мы покупали его в шестидесятых годах. Здесь было слишком много всего, слишком много прекрасного и опьяняющего.
