– Слава богу, Константин Сергеевич! И в институт поступила! Все, как вы говорили.– Вот видите, а вы переживали. Главное, у вашей любимицы все хорошо. А неприятности по работе, это такие мелочи! Через неделю вы о них не вспомните.
– Константин Сергеевич! Дорогой вы мой! С возвращением в родные пенаты! – Симонец встал навстречу Обнарову и радушно раскинул руки, точно намереваясь его обнять. – Соскучились мы без вас. Не обессудьте.
Симонец жестом предложил Обнарову сесть в кресло к маленькому кофейному столику, сам расположился в кресле напротив.
– Как там, в Лондоне?
– Дождливо… – односложно ответил Обнаров. – Петр Миронович, давайте без предисловий, – спокойно глядя в лицо Симонцу, предложил он.
– Хорошо! – по-женски всплеснув руками, покладисто согласился Симонец. – У вас ведь, Константин Сергеевич, сын родился. Мои поздравления! Так, я подумал, может, помочь чем нужно?
– Спасибо. Мы с женой пока справляемся.
– Это же превосходно! Жена ведь у вас тоже актриса, насколько я знаю? Я подумал, может быть со следующего сезона взять ее к нам в театр? А что, – рассуждал Симонец, точно сам себя убеждая, – талантливая молодежь нам нужна…
Обнаров посмотрел на часы. Стрелки показывали девять тридцать. Как раз сейчас в больнице должен был начаться консилиум. К одиннадцати его ждал Сабуров. Времени на пустые посиделки не было.
– Петр Миронович, не надо мне щекотать яйца. Приказ о моем отпуске подписан Чонышевым. Двенадцатого сентября собрание труппы. Это мой первый рабочий день. Гастролируйте без меня.
Симонец нахмурился, точно намереваясь возразить, но потом резко поднялся и, протянув Обнарову руку, спокойно сказал:
– Что ж, законный отдых есть законный отдых. Отдыхайте, Константин Сергеевич, набирайтесь сил. Не забудьте, передайте мои поздравления с рождением первенца вашей супруге.
– Непременно.
Лишь только дверь за Обнаровым затворилась, Симонец снял трубку телефона.– Я тебе устрою «отдых», – криво усмехнувшись, пробубнил он. – Отдыхать замучаешься! Лопатина? Это Симонец! На последнюю декаду сентября и на октябрь поставь в репертуар Обнарову по три спектакля в неделю в театре и по одному в неделю на гастролях. Что?! Да мне плевать, удобно ему или неудобно! Кино его подождет. Что? Да, это его дело, как он и с кем будет разгребаться! Пусть хоть сдохнет!!! И неси уже, прилежная ты моя, неси на подпись!
Задыхаясь от обиды, слез и бессилия, она бежала по больничному коридору.
– Тая, подожди, я сказал! Нельзя тебе бегать! Стой, говорю!
Она не слушала. Она пулей влетела в палату, без сил рухнула на кровать и, уткнувшись в подушку, заплакала навзрыд.
Обнаров подошел, сел рядом. Какое-то время он с болью смотрел на жену, не смея прикоснуться, потом вдруг взял ее за плечи, поднял, развернул и с силой прижал к себе.
– Тихо, тихо, тихо, девочка моя. Успокойся, милая моя, родная моя… Не надо плакать. Не помогут слезы, даже если реки их выплакать.
Она не успокоилась. Издав какой-то звериный рык, она стала вырываться, царапаться, драться, сквозь рыдания сыпать проклятиями, и, с трудом удерживая жену, Обнаров удивлялся, откуда в этом хрупком создании столько силищи.
– Тая, возьми себя в руки! Тая, у тебя сын! Наш сын. Не забывай об этом. У тебя есть я. Не будь эгоисткой. Мне тоже тяжело. Все лечится! Просто наберись терпения!
Вошла медсестра, держа в руках готовый шприц с транквилизатором. Обнаров сделал протестующий жест, и медсестра, понимающе кивнув, удалилась
– Таечка, ежонок мой, ненаглядный, ты сейчас сильной должна быть и выдержанной. Ради себя! Ради меня! Ради Егора!
Он старался говорить спокойно и уверенно. Но жена не слушала. Она стала точно одержимой. Она успокоилась, утихла в его объятиях, только когда совершенно выбилась из сил. Он гладил жену по растрепавшимся волосам, вытирал со щек слезы и говорил, говорил, говорил ей очень нежные, очень нужные и важные слова.
Едва он поверил в то, что успокоил, убедил, утешил, очень тихо, глядя куда-то в сторону, она сказала:
– С раком крови, Костя, долго не живут. Моя бабушка от него в шесть месяцев сгорела…
Она грустно улыбнулась. По ее щекам опять заструились слезы. Больше не было истерики, но это смирение, этот безмолвный плач выматывал душу.
– Мне жалко тебя, родной мой. Это так страшно – видеть, как на твоих глазах любимый человек умирает…
Он дал ей звонкую пощечину, потом еще одну и еще, грубо встряхнул за плечи.
– Не смей мне это говорить! Слышишь?!! Даже думать о смерти не смей! Ты поняла?! Ты поняла меня?!
Испуганно и растерянно Тая смотрела на мужа. Апатии в этом взгляде уже не было.
– Я говорил с гематологом. Хороший врач. Он подчеркнул, что тебе диагноз поставили под вопросом. То есть, по сути, диагноза еще нет. Чтобы установить, есть ли заболевание, нужно провести довольно сложное обследование, причем в специализированной клинике. Есть две лучшие клиники. В Мюнстере, в Германии, и в Израиле, в Хайфе. По моей просьбе врач звонил в Хайфу. Послезавтра тебе снимут швы, еще через день выпишут. Мы полетим в Израиль. Туда безвизовый въезд. Пройдешь обследование. Если ты здорова, полетим домой. Если поставят диагноз – будешь лечиться. Я буду рядом. Ты поняла меня? – он встряхнул Таю за плечи. – Ты сына растить должна, учебу должна закончить, должна стать известной актрисой – предметом грез и вожделений мужской части населения, потом дочь мне родить просто обязана, а ты, дуреха, в свои девятнадцать юных лет помирать собралась! Только позволь себе еще раз этот похоронный тон!!!
Ладонями осторожно Обнаров коснулся покрасневших от пощечин щек жены.
– Костя, мне так страшно…– Страшно бывает, только когда о себе думаешь. Ты о сыне думай. Ты у меня сильная. Все будет хорошо.
Черный бархат июльской ночи впитал в себя остатки дневного света. Погода портилась. Зашумел ветер – предвестник скорого щедрого ненастья. Ветер бесился, бился в окна, путался космами в переулках и с пугающим, похожим на шторм эхом летел по проспектам. Разомлевшая от долгого безмятежного зноя природа заметалась в беспокойном ожидании, зашумела кронами деревьев, закружила пыльными вихрями, задрожала травинками, заспешила ведущими прохожих домой улицами. Во всем – в звуках, в темных ночных красках, в похожей на озноб прохладе ночи, в неясных ощущениях и мыслях – во всем чувствовалась непонятная, невнятная тревога.
Обнаров бережно укрыл одеялом уснувшую после укола снотворного жену, посмотрел на часы. Без четверти двенадцать. Нужно было ехать домой, он это прекрасно понимал, но уже второй час сидел рядом, гладил жену по голове, точно ребенка, смотрел на ее спокойное, безмятежное лицо и никак не мог заставить себя уйти. Он смотрел на уставшую, вымотанную дневными переживаниями спящую женщину, которую любил больше жизни, любил так, что выразить словами невозможно, а можно только почувствовать, и скорбная морщинка залегла на его переносице, между бровей.
