мной. Лана…
— Ты знал? — у меня холодели пальцы. — Как долго ты знал?
Он не отвечал. Он смотрел в сторону, уже не пытаясь сдержать слез, разъедающих солью воспаленные глаза. Взял мою руку, положил себе на щеку и так сидел долго, очень долго. И плакал.
Мы все-таки договорились, что мальчишки остаются с ним. Дома.
И с Зоей.
— Все равно они были чаще всего с ней. А ты…
А я могла приезжать к ним, когда хочу, брать их к себе, когда хочу. Хоть каждый вечер приезжать и укладывать их спать. Если хочу.
Это было больно и страшно — особенно, когда я представляла, что скажут друзья и знакомые. Мать, которая не забрала себе детей — кукушка, наркоманка, тварь.
Но все оказалось даже хуже. Это люди говорили, когда я не приезжала к детям. А когда приезжала — они с удовольствием сплетничали о том, что я все еще сплю с бывшим мужем. Иначе почему выхожу от него поздно ночью? И даже Герману не забывали докладывать, чтобы знал, что изменница однажды — изменница навсегда.
— Господи, какие идиоты, — качал он головой, стирая очередную анонимку из телефона. — Неравнодушные идиоты!
Я много плакала в те дни.
Возвращаясь от детей и молчаливого Игоря, который больше ничего не просил с момента, когда мы получили свои свидетельства о разводе. И даже завел короткий роман с Зоей, после которого ему пришлось искать новую няню.
А я ехала в такси каждый такой вечер и не могла не чувствовать холодного ядовитого сомнения, разъедающего сердце.
Заходила в квартиру, которую Герман снял для нас в центре, на одинаковом расстоянии до двух домов, в которых остались кусочки нашей души — два у меня и один у него — и он по моему лицу все понимал.
Он всегда встречал меня в те дни дома. Чайник уже был горячий, на диване ждал плед, а в вазе — цветы. И я только недавно начала понимать, насколько многим ему приходилось жертвовать, чтобы быть дома в этот момент. Насколько много важных дел отменять и передвигать, чтобы встретить меня, налить чая с лавандой в огромную чашку и, укутав в плед, усадить себе на колени. Прислониться щекой к щеке, гладить длинными пальцами мою татуировку на запястье.
— Может быть, пора перебить твой Nevermore? — спрашивал он.
— На что?
— На Always.
— Не хочу, — упрямилась я. — Не хочу терять ни одного шага из нашего долгого пути друг к другу.
Эта близость спасала меня тогда.
Я знала, что нашла человека, который по-настоящему понимает меня.
А потом пришла моя очередь.
Маруся, спокойно пережившая и суд, где ее спрашивали, кого она больше любит — маму или папу, и переезд, и новую школу, и новость о том, что я теперь ее новая мачеха, однажды взбрыкнула и решила по полной программе использова обещание Германа приезжать к ней по первому требованию.
Она требовала в шесть утра и в три часа ночи. Она требовала посреди учебного и рабочего дня, она требовала приехать и помочь ей с домашкой или приехать и найти книгу, которая затерялась во время переезда. Она даже требовала приехать, чтобы поделиться с папой половинкой пирожного — ведь она всегда так делала, почему не сейчас? Ведь он сказал, что ничего не изменится, и он готов быть рядом с ней всегда! Она хочет сейчас!
Герман держался.
Он никогда, ни разу не высказал недовольства — даже Полина уже начала одергивать дочь, а он говорил, что давал обещание не для того, чтобы от него отказываться.
И выполнял его.
— Полина сказала, что мужем я был хуже, чем стал приходящим отцом.
— А ты что?
— Напомнил, что медиатор говорил то же самое. Так часто бывает.
Сначала он держался и рядом со мной, но когда я стала его заставать ночами сидящим за кухонной стойкой в компании бутылки виски — даже не сняв мятой рубашки! — мне пришлось вмешаться.
И заставить его говорить.
Ледяного Германа, прячущего злость и обиду, на которые он не имел права, как ему казалось, за щитами своей сдержанности.
Я пробовала и так, и этак.
Чай с лавандой, секс на стойке, безобразный скандал — не помогли.
Зато помогло забрать ключи от машины, взять его за руку, усадить в черный «лексус» и разогнаться до немыслимой скорости. Я ночами даже по привычным маршрутам боялась водить, а тут надо было найти трассу с минимумом светофоров.
Мне было страшно до одури. Казалось, я проплавлю напряженными пальцами руль насквозь, так я за него цеплялась, вдавливая педаль газа.
Но Герман сдался.
Заорал: «Останови, дура!»
Долго и яростно целовал, слизывая кровь из прокушенной от напряжения губы.
А потом сел за руль и сам разогнался, собирая все возможные штрафы за превышение.
С тех пор позволял мне встречать его после этих внезапных поездок к дочери и просто целовать. Целовать виски, на которых уже слегка пробивалась седина, острые скулы, твердую линию челюсти, упрямые губы и веки, скрывающие черноту глаз.
Он распахивал глаза — и меня поглощала эта чернота, поглощала без остатка.
Как всегда.
Иногда я ездила с ним.
Оставаясь в машине — Маруся обычно недолго держала Германа у себя.
Ей было важно проверить, что он по-прежнему приезжает, как обещал.
Вот как сегодня.
Только сегодня кое-что изменилось.
Витражная дверь подъезда открывается и оттуда выходит Полина.
Кутаясь в палантин, она направляется прямо к машине.
После. Все пройдет
Мне хочется запереть дверь машины и сделать вид, что меня тут нет — только кукла в полный рост с лицом Ланы, которую Герман возит с собой на случай, если соскучится.
А еще лучше — перебраться на водительское место и рвануть прочь, снося ворота этого прекрасного элитного жилого комплекса.
Но я, к сожалению, взрослый человек, поэтому пересиливаю холодящий спину ужас и выхожу из машины навстречу подруге.
Бывшей, видимо.
Бывшей же, да?
Полина
