Азарцев подумал: «Уроды. Угробили парня. И Гришку загубят». Дарственные бумаги на его клинику так и лежали свернутые в трубку у него во внутреннем кармане куртки. Он помнил о них, но не хотел на них даже смотреть. Как только вспоминал, сразу всплывало в памяти лицо Толика. И еще сразу – Оли. И уж что он не испытывал точно – так это благодарность за возвращение клиники.
Приехали Николай и Слава.
– Ты в больнице был? – спросил Николай, не здороваясь с ним. – Трупики гелем накачивал? – Азарцев понял – что-то случилось. Никогда еще Николай не отзывался в таком тоне о его работе, сам же которую ему и нашел.
– Накачивал. Деньги принес. – Он достал и протянул Николаю его сегодняшний заработок.
– Оставь себе. Мы прекращаем деятельность. Надо уходить. Скоро сюда менты явятся.
Слава подошел к памятнику, который Гриша аккуратно протирал тряпочкой. Черный гранит тускло блестел в свете малосильной электрической лампочки, а отблеск огня из печи придавал ему зловещий оттенок.
– Памятник готов, – сказал Слава и обернулся к Николаю.
– Пошли, – скомандовал тот. Слава вышел, и вскоре Азарцев услышал шум его экскаватора-погрузчика. Вот мотор затих, и Слава опять вошел внутрь.
– Беремся, – скомандовал Николай. Они все вместе взяли памятник на специальные лямки, Азарцев вспомнил, как в его детстве грузчики на таких же лямках поднимали в отцовскую квартиру рояль, и понесли. На улице памятник погрузили на погрузчик. Слава повез его к темной аллее. Место для памятника было уже приготовлено. На длинной стороне площади, обсаженной елями, уже была вырыта яма, и в ней залита четырехугольная платформа фундамента. Николай, Азарцев и Слава выгрузили гранит, Гриша быстро развел раствор. Памятник, точно такой же, как шесть остальных, быстро установили, укрепили раствором. В заключение Гриша облицевал невысокое основание черными плитками – высотой всего в один ряд.
– А где сама могила? – спросил Азарцев.
– В лесу над рекой. – Слава из оранжевого ведра смыл с памятника все следы. – Красивое место. Светлое.
– А Магомета?
– Просто в лесу. Он света не заслужил.
– Вечный огонь зажигать сейчас не будем. Некогда, – сказал Николай, когда все было сделано. – Забирайте свои вещи. То, на чем могут быть отпечатки пальцев, необходимо уничтожить. – Они быстро пошли назад. Азарцев шел последним. Чтобы прикурить, он отвернулся от ветра и оказался лицом к площади. Прикурив, хотел уже выбросить спичку, но вспомнил наказ Николая и подержал ее в пальцах, закрывая ладонью – крошечным факелом в честь Толика. Когда огонь обжег его пальцы, он отвернулся от площади и быстрым шагом догнал остальных.
Кабину оранжевого экскаватора Слава залил бензином, вывел на площадь перед церковью и поджег. Азарцев уже собрал свою сумку (он, собственно, ее и не распаковывал) и молча стоял, безмолвно наблюдая, как загорается этот маленький механический труженик. Николай в мастерской уже тоже стоял наготове с двумя канистрами. Гриша метался из угла в угол, отыскивая инструменты, книги, на ходу подбирая небольшие куски камней.
– Камни тебе зачем? – спросил его Азарцев, оторвавшись от зрелища горящего экскаватора.
– Красивые камни. На память.
– Оставь здесь все. И поторопись.
– Да я уже все… – Гриша смотрел, как Николай обливает стол, стулья и стены бензином, и нос его и все лицо морщились, как будто он старается удержать смех.
«А ведь это жгут его дом», – подумал Азарцев. Он подошел к Николаю:
– Гришу куда денешь?
– Некуда. Пойдет со мной. Уедем куда-нибудь.
– А если тебя найдут?
Николай посмотрел на Азарцева:
– У тебя есть предложения?
Азарцев подумал.
– Ко мне, наверное, нельзя. Я сам не знаю, где пока отсидеться. Вернусь, наверное, в клинику. И вообще мне бессмысленно убегать. Я тебя не видел, я тебя не знаю. А то, что Магомет отписал мне дом, так это его благодарность за дочь. Как и в первый раз.
– А дочь жива? – На столе, заваленном газетами, эскизами и чертежами, уже горела старая скатерть. Вот огонь подобрался к бумагам, и языки пламени хищно и ярко набрасывались на месяцы Гришиного труда.
– Жива. Ее приняли в ожоговый центр.
Николай методично подбрасывал в огонь новые порции горючего материала – рабочую одежду, холщовые варежки, все, что попадалось на глаза и могло гореть. Гриша, не выдержав этого зрелища, подскочил к столу и стал выдергивать из костра оставшиеся листы.
– Гриша, отойди! – закричал ему Николай.
– И что ты теперь будешь делать? – Азарцев отобрал у Гриши листы, бросил их назад и туда же отправил подобранные с пола старые обрезанные валенки. В них Гриша работал в мастерской, чтобы не мерзли ноги.
– Не знаю. Но это не главное. Главное, что этой… твари, Магомета, больше на свете тоже нет.
– И Толика нет. Ты это понимаешь? – Азарцев развернул к себе Николая, и они стояли, глядя друг другу прямо в глаза. И языки пламени бросали отблески на их бешеные от скрытого гнева лица.
Повалил дым.
– Уходим! – Азарцев первый отвернулся и потянул Гришу за собой. – Тебе с Николаем нельзя идти. Пусть он уходит один. Потом он тебя разыщет. А ты пойдешь со мной.
Гришин глаз, обращенный к огню, светился оранжевым грустным солнцем. Он все не мог оторваться от вида горящей комнаты, в которой он провел столько дней, и стоял, глядя на огонь, будто приросший к месту.
– Пошли, а то задохнемся! – Николай обнял его и быстро вывел на улицу.
Японское чудо экскаваторной техники уже догорало. Слава укладывал свой рюкзак в какую-то новую, еще неизвестную Азарцеву машину. Куда он девал свой огромный внедорожник, Азарцев спрашивать не стал. Николай притянул к себе на мгновение Гришу:
– Живи, мой мальчик. Ты живи.
Они со Славой дождались, пока Азарцев и Гриша уедут на «восьмерке», и тоже уехали от ворот кладбища, но в другую сторону.
Сворачивая в переулок, Азарцев слышал, как вдали загудела сирена пожарной машины.
«Значит, загорелась вся мастерская, – подумал он. – Пожарку, наверное, вызвали жители домов с противоположной стороны улицы». Он искоса посмотрел на Гришу. Тот уставился прямо перед собой в темноту улицы и молчал, но Азарцев был уверен, что Гриша в этот момент ничего не видел.
В одной из палат отделения, где работал Аркадий Барашков, осторожно приоткрылась дверь. В палате лежали четверо больных, но вошедший, быстро окинув взглядом комнату, мгновенно увидел того, кого искал. Маленький Ашот лежал на боку, повернувшись к стене и одним глазом (другой все еще был в повязке) читал Достоевского.
– Ну, здравствуй, крестник! – сказал вошедший, подошел к его кровати и протянул руку. Ашот медленно повернулся, вначале не узнал этого человека. Ему даже показалось, что видит его первый раз в жизни, но как только он прикоснулся к протянутой руке – узнал незнакомца. Он вспомнил тактильной памятью – мало еще известным науке чувством, как эта самая рука поднимала его и держала в ту ночь, когда он, раненный, валялся на улице. Так, очевидно, дети на всю жизнь, не осознавая, запоминают прикосновение материнской руки.
