– Да, жаль, – пролепетала я и, попрощавшись с возможным новым папой, нетвердыми шагами направилась к поцарапанной машине.
Я уселась на заднее сиденье и до самого дома Власа мы ехали в гробовом молчании – странно, но нам нечего было сказать друг другу, будто мы были не только чужими людьми, а еще и чувствовали при этом какое-то внутреннее отторжение. Быстро собрав вещи у него в квартире, я сказала:
– Не забудь паспорт и свидетельство о браке. – Мой голос прозвучал, будто я не разговаривала целую вечность.
Через час мы уже сидели в отделении загса, возле того самого кабинета, подойдя к которому Влас летом спросил меня с надеждой: «Ведь мы никогда не будем стоять в очереди, чтобы попасть в этот кабинет?»
Я тогда ответила ему «нет, конечно», но подумала почему-то: «Нас пропустят без очереди». Как знала! Кстати, сегодня нам несказанно везло: мы довольно быстро добрались из Буреломов в Москву, от квартиры Власа до загса (даже в пробках не стояли), и желающих развестись сегодня было совсем мало – две скучающие пары, не считая нашей. Так что спустя пятнадцать минут мы заполнили надлежащие анкеты, после чего женщина в строгом сером костюме велела нам явиться через месяц.
– И можно врозь, – добавила она, когда я поднялась со стула.
Так же благополучно мой теперь уже, считай, бывший муж отвез меня с вещами домой.
– Влас, – сказала я, когда он поставил в коридоре последнюю сумку с вишневой короткой дубленкой.
– Что? – Голос его не выражал никаких чувств. Говорить от этого мне стало еще труднее, но я все-таки решилась, потому что убеждена – лучше лишний раз сказать «спасибо» и на всякий случай извиниться, чем не сделать этого.
– Влас, извини, что так получилось. Все как-то глупо... Я тебе очень благодарна за то, что ты тогда, в начале сентября, вызволил меня из холодного сарая вдовицы, что помог привезти бабушку и Адочку... И за маму тоже спасибо... И еще... Я не хочу оправдываться, но я хочу, чтобы ты знал – я никогда не изменяла тебе, – наконец-то я все это выговорила. Надо сказать, это было не так-то легко.
– А я знаю, – равнодушно проговорил он. – Но меня это теперь совершенно не касается. Мои мучения закончились. Я не верил в твою любовь и никогда бы не поверил. Жизнь с тобой – это сплошное беспокойство, а наш брак – непростительная ошибка. На работе я постоянно бы только и думал, где ты сейчас и кто рядом с тобой лежит в постели! Нет, нет! И потом эти разбросанные по всей квартире вещи, загнутые страницы книг, памятки-плакатики!.. Это не по мне!
– Что знаешь? – спросила я, возвратившись к началу его тирады.
– Что ты мне пока не изменяла, – спокойно ответил он. – Но долго бы ты не продержалась. Стоит только появиться в Москве твоему коллеге-романисту, как в тот же день ты забудешь о своем напускном целомудрии!
«Вот козел! А надо было бы тебе рогов-то понаставить! Зачем же, если знал, что я все это время была верной женой, устроил весь этот спектакль?!» – со злостью подумала я, но желания его об этом спрашивать у меня не было – я решила, что он не просто мазохист, а садомазохист, и сказала:
– Пока.
– Пока. Да, – проговорил он, будто вспомнил о чем-то важном, – если вляпаешься в какую-то неприятную историю вроде той – с похищением, позвони кому-нибудь другому, а лучше – не попадай в них.
Я захлопнула дверь и до глубокой ночи ломала голову над тем, что изначально нужно было от меня этому человеку? Любил ли он меня? Какие чувства он испытывал ко мне? Зачем помогал моим родственникам? Кому нужна была наша свадьба? И что бы могли значить его последние слова? Нет, что они значили – понятно: он прямо сказал, чтобы впредь я не рассчитывала на его помощь. Только для чего нужно было это говорить?
Причем было такое впечатление, что все эти мысли крутятся не в моем мозгу, а вокруг него, словно окутывая его густым лондонским туманом. А в душе – такая пустота, что даже нечего сказать членам содружества – нечего выплескивать. Я пребывала в подобном состоянии впервые в жизни. К тому же не хотела, чтобы мне отвечали на эти вопросы мои друзья, потому что знала – они попытаются угодить мне своими объяснениями, утешить. А я желала додуматься до всего сама и воспринять причину нашего с Власом разрыва как можно объективнее. Именно поэтому я в тот вечер никому не стала звонить, а выпила таблетку снотворного и легла в кровать.
Засыпая, мне показалось, что я разгадала сию сложную шараду. Этой ноябрьской ночью, на тридцать третьем году своей жизни, я четко уяснила одно важное правило. Не могу сказать, что до сих пор я о нем не знала – просто теперь осознала его, словно пропустила через себя, как иголку с ниткой. Все-таки Пулька права на двести процентов, когда говорит, что мужики – это какие-то совершенно отдельно существующие человеческие особи. Они сами не знают, чего хотят в этой жизни, мучая своим извечным томлением и неудовлетворенностью всех окружающих. И эти самые особи еще поражаются женской логике! У них-то она есть – логика?!
Одним словом, я пришла к выводу, что у Власа, впрочем, как и у остальных представителей сильного пола, напрочь отсутствует способность связно и последовательно думать, что в мозгах у них вместо мыслей хаотично кружатся опилки под воздействием сильного ветра (не исключено, что «северянина», как говорит Николай Иванович), который беспрепятственно врывается к ним в голову через уши и нос (а может, и еще через какое-нибудь место...).
«Нет, а взять Кронского... У него, наверное, вообще в голове торнадо из опилок...» – подумала я и мгновенно утонула в мягком (как нам представляется кучевое облако снизу) сне, вызванном таблеткой снотворного.
На следующий день я знала, что сказать друзьям: душа моя была не пуста – напротив, из нее неукротимой стихийной лавиной вырывалось наружу недоумение, возмущение и раздражение. Мне просто необходимо было все это выплеснуть, и не один раз. Сегодня я жаждала ответов на свои вчерашние вопросы, несмотря на то, что уже сама ответила на них. Короче, мне нужно было поговорить с членами содружества, но, кроме Пульки, я не смогла ни до кого дозвониться. Та очень обрадовалась моему приезду, потом удивилась, отчего это я ей звоню из дома и в конце концов пообещала пораньше уйти с работы и приехать ко мне.
Через два часа Пульхерия ворвалась в квартиру, словно смерч. Она не была похожа на себя – последний раз я видела ее в таком возбужденном состоянии, когда в двенадцать лет ей впервые удалось расчленить лягушку по всем правилам, изложенным в каком-то учебнике для студентов медицинского вуза.
Подруга влетела на кухню и выставила на стол бутыль чистого спирта, банку соленых огурцов, вывалила из сумки килограмма два картошки, кирпичик черного хлеба и несколько жирных селедок с красными глазами в полиэтиленовом пакете.
