– Все равно придется рано или поздно умирать, так что надо поторапливаться!
Теперь он только об этом и говорил, не скрывая ненависти к сиделкам и не желая даже пересаживаться из кровати в кресло. Джон Генри без конца твердил, что ни для кого не хочет быть обузой, и только с Рафаэллой он находил силы быть кротким, ибо не хотел, чтобы она страдала из-за него. Было совершенно очевидно, что он безнадежно несчастен, и это напоминало Рафаэлле слова отца. Возможно, он был прав, говоря, что Джон Генри нуждался в постоянном присутствии Рафаэллы. Если раньше это было не так, то сейчас она действительно была ему необходима. А может, ей просто стало нечем себя занять, а он только притворялся, что она ему нужна? Но Рафаэлла считала, что ее долг – сидеть около него, находиться рядом, смотреть, как он спит. Словно она стояла на посту, добровольно отрекаясь от земных радостей. А Джон Генри, похоже, решил покончить счеты с жизнью. И от этого Рафаэлле было еще тяжелее. Если он устал жить, что она должна сделать, чтобы возродить в нем интерес к жизни? Вдохновить его своей молодостью, жизнелюбием и энергией? Но ее жизнь была не многим веселее, чем у Джона Генри. После разрыва с Алексом Рафаэлле нечем было оправдать свое существование, разве только тем, что она была живительным эликсиром для Джона Генри. Бывали дни, когда она боялась сломаться.
Рафаэлла почти не выходила из дома, а если приходилось, то брала шофера, так что у нее не было возможности прогуляться одной. Она боялась даже пройтись по улице, даже вечером, опасаясь, что где-нибудь случайно может столкнуться с Алексом. Он получил ее письмо за день до ее отъезда из Санта-Эухении, и она замерла на месте, когда дворецкий сообщил, что ей звонят из Америки, одновременно боясь и желая, чтобы это был Алекс. Но это могло касаться Джона Генри, и она подошла к телефону.
У Рафаэллы колотилось сердце и задрожали руки, когда она услышала его голос и закрыла глаза, стараясь не разреветься. Ровным голосом она сообщила, что здесь, в Санта-Эухении, к ней вернулся рассудок и что ей нечего добавить к тому, что он прочитал в ее письме. Алекс называл ее сумасшедшей, говорил, что ее кто-то вынудил так поступить, спрашивал, не наговорила ли ей глупостей Кэ, когда она была в Нью-Йорке. Она отмела все его доводы, заверив, что сама приняла решение. После того как Рафаэлла положила трубку на рычаг, она проплакала несколько часов. Разрыв с Алексом был самым трудным шагом в ее жизни, но она не могла допустить, чтобы ее половинчатая преданность стала причиной смерти Джона Генри. И она не имела права лишать Алекса возможности попытать счастья с кем-нибудь еще. В конечном итоге победа осталась за ее отцом и Кэ. Рафаэлле же оставалось нести свой крест. К концу лета годы, ожидавшие ее впереди, виделись ей вереницей пустых унылых комнат.
В сентябре Джон Генри стал спать несколько часов по утрам, и, чтобы скоротать время, Рафаэлла снова взялась за рукопись. Она выбрала рассказы, которые ей нравились больше всех, с грехом пополам составила сборник, отпечатала текст на машинке и отправила издателю детских книг в Нью-Йорк. Это была идея Шарлотты Брэндон, и, конечно, было глупо на что-то надеяться, но ведь она ничего не теряла.
Закончив книгу, Рафаэлла снова стала возвращаться мыслями к прошедшему лету. Временами она почти ненавидела своего отца и боялась, что никогда не сможет простить ему его слов. Правда, он слегка смягчился, когда она позвонила ему из Санта-Эухении и сообщила, что постарается все уладить дома, в Сан-Франциско. Отец заявил, что хвалить ее не за что, она только исполняет свой долг, и что она причинила ему боль тем, что так упорно противилась его воле, ведь ей следовало самой обуздать свои страсти. Он подчеркнул, что она разочаровала его, и не один раз, и даже более мягкие увещевания матери не освободили ее от чувства полного поражения.
Это чувство преследовало Рафаэллу до самой осени, так что она даже отказалась провести с матерью несколько дней в Нью-Йорке, где та должна была остановиться проездом в Бразилию. Рафаэлла не считала, что обязана ехать в Нью-Йорк, чтобы повидаться с матерью. Она должна быть около Джона Генри и отныне не покинет его до последней минуты. Как знать, не стала ли его кончина ближе, пока она металась между двумя домами? И было бы пустой затеей уверять ее, что, если бы смерть его можно было ускорить, Джон Генри радовался бы этому больше всех. Теперь Рафаэлла не оставляла мужа почти ни на минуту.
Мать немного обиделась на Рафаэллу за отказ приехать в Нью-Йорк и поинтересовалась, не держит ли она зла на отца за то, что произошло между ними в июле. Но в ответном письме Рафаэллы не слышалось обиды, однако оно было сухим и уклончивым. Алехандра дала себе слово непременно позвонить дочери из Нью-Йорка, но в суматохе встреч с сестрами, кузинами, племянницами, из-за беготни по магазинам и разницы во времени ей так и не удалось созвониться с Рафаэллой.
Но для той это не имело значения. Она не желала разговаривать ни с отцом, ни с матерью и решила про себя, что не поедет в Европу, пока будет жив Джон Генри. А его жизнь протекала как в замедленном кино; целыми днями он спал, отказывался от еды и прямо на глазах становился все слабее. Врач сказал, что все это вполне естественно для человека его лет, перенесшего несколько ударов. Было даже удивительно, что его голова работала так же хорошо, как раньше. С горькой иронией Рафаэлла думала, что именно сейчас, когда она целиком посвятила себя мужу, его состояние стало ухудшаться. Но врач заверял, что ему может стать лучше и после нескольких месяцев ухудшения он еще может снова ожить. Рафаэлла, как могла, старалась развлечь старика и даже начала готовить своими руками изысканные блюда в надежде соблазнить его хотя бы попробовать. Такая жизнь кому угодно показалась бы кошмаром, но не Рафаэлле. Отказавшись от единственного дела, которое ее интересовало, и расставшись с двумя любимыми людьми, ей стало безразлично, на что уходит ее жизнь.
Ноябрь ничем не отличался от предыдущих месяцев, а в декабре она получила письмо от нью-йоркского издательства. Там были в восторге от ее книги. В письме выражалось удивление, что у нее нет своего агента, и предлагалось две тысячи долларов в качестве аванса за книгу, которую издательство обещало проиллюстрировать и издать следующим летом. В первую минуту Рафаэлла остолбенела, а потом, впервые за долгое время, расплылась в улыбке. Легко, как школьница, она взбежала вверх по лестнице, чтобы показать письмо Джону Генри. Когда она вошла, он спал в кресле, подложив ладонь под щеку, и тихо посапывал. Она смотрела на него, чувствуя себя совершенно одинокой. Ей так хотелось ему обо всем рассказать, а ведь больше у нее никого не было. Рафаэллу кольнула знакомая боль при мысли об Алексе. Но она поспешила отогнать ее, говоря себе, что он уже давно нашел ей замену, что Мэнди счастлива, а Алекс, возможно, уже женат или помолвлен. А в следующем году у него родится ребенок. Она поступила правильно по отношению ко всем, чья судьба не была ей безразлична.
