Чтобы совсем не раскиснуть, Мила заставляла себя по-прежнему ходить пешком на работу и с работы. Прогулки бодрили, но с каждым разом было все труднее не поддаться соблазну и не сесть к мужу в машину.
– Милочка, будете обедать? – Наталья Павловна вышла встретить ее в коридор.
Она только покачала головой.
– У вас очень усталый вид. Нельзя столько работать.
– Знаю. Но другого выхода пока нет.
– Да, мама, – из кухни появился Михаил, вытирая руки о полотенце, пропущенное через ремень брюк, – надо потерпеть. Мы надеемся, что Андрей Петрович вернется к работе, а если во время его болезни возьмут нового хирурга, Спасского могут уволить. Лучше пусть так пока.
– Понимаю, понимаю. Все же, Мила, давайте хоть супчику? И сразу спать? Я приготовила обед, вы не против?
От изумления Миле даже расхотелось спать.
– Только не подумайте, что я хочу узурпировать власть на кухне, – продолжала свекровь. – Как только аврал кончится, я тут же верну бразды правления.
Бразды – это хорошо, мутно подумалось Миле.
Есть абсолютно не хотелось, тело так утомилось после 32-часового рабочего дня, что с негодованием отвергало даже такие усилия, как жевание и глотание. Но, чтобы не обижать Наталью Павловну, Мила съела несколько ложек вкусного супа. Миша в это время готовил на ужин котлеты и, как обычно, подолгу застревал на какой-нибудь ерунде, вроде выбора подходящей мисочки или раздумья над тем, какие специи положить в фарш.
В кухню зашел Старший Внук и неожиданно спросил, не хочет ли Мила, чтобы он поиграл для нее.
Она сонно кивнула.
– Что сыграть?
– Не знаю, Вова. Я человек неискушенный…
Ее знакомство с классической музыкой было поверхностным. Мила больше знала о болезнях великих композиторов, чем об их произведениях.
– Когда-то мне очень нравились «Венгерские танцы» Брамса, – вспомнила она.
– Это нужно слушать в исполнении оркестра, – сказал парень. – Сейчас я найду диск. Любимая музыка хорошо снимает усталость.
За окном совсем стемнело, и уютный желтый свет лампы казался почти осязаемым. Он словно очерчивал круг, внутри которого ничего плохого не может случиться.
Ты образованная женщина, сонно подумалось Миле, а ведешь себя, как темная баба, которая всегда страдает. И без мужика страдает, и от мужика страдает тоже. Жизнь состоит в чередовании этих двух форм страдания… А зачем? Можно радоваться свободе, а потом – семейному уюту! Черт, ну почему умение наслаждаться тем, что имеешь, приходит только в зрелые годы?
* * *
На следующее утро опять была работа. Взглянув на толпу в приемнике, Мила сразу простилась с мечтой о спокойном дежурстве. Благодаря своему клиническому опыту она мысленно рассортировала очередь. Эти двое – сердечники к терапевту, желтый алкаш туда же, а бородатый здоровяк с шиной Крамера[20], небрежно примотанной к руке, дожидается травматолога. Она успела поймать за фалды бригаду «Скорой»: «Обезболили?» – «Да мы…» – «Не «да мы», а «промедол»!»
«Скорая», чертыхаясь, открыла чемодан. Милой руководило не только милосердие. Обезболивать перелом все равно надо, не сделает «Скорая», списывать наркотик в куче журналов придется сотрудникам клиники. А если чего в жизни и следует избегать, так это лишней работы.
О, а вот это уже по ее душу!
– Ахмед, ты опять к нам? Минздрав же тебя предупреждал!
Пожилой крепкий кавказец, прижимавший к груди окровавленную скомканную тряпку, улыбался. Это был Милин давний знакомый, ветеран афганской войны, живший неподалеку. Хороший человек, иногда Ахмед крепко напивался, ввязывался в драку и обязательно получал увечья, причем всегда в Милины дежурства. Мила подозревала, что у него дома на видном месте висит их график.
Она подозвала медсестру и повела несчастного на осмотр.
– Наш дорогой Ахмедик! – обрадовалась сестра и подала Миле зонд.
– Будешь рассказывать? – для формы спросила Мила, исследуя ножевую рану.
Ахмед покачал головой.
– Ну хоть в общих чертах? – весело попросила Мила.
Кажется, на сей раз Ахмед отделался легким испугом, не то что в первое их знакомство. Тогда он подрался с каким-то гражданином, мотивируя драку тем, что гражданин «нерусский». Мила, злая из-за предстоящей операции, позволила себе заметить, что кто бы говорил. «Я за Россию кровь проливал, наверное, я русский», – ответил ей тогда Ахмед, и Мила смущенно извинилась.
Интересно, думала она, накладывая швы, мы совершенно разные люди, никогда не вели душевных бесед и почти ничего не знаем друг о друге. Но какая-то у нас взаимная симпатия, доверие… Понятно, почему он доверяет и симпатизирует мне, я его спасла от смерти, а потом много раз лечила от мелких увечий, не заморачиваясь всякими глупостями, вроде медицинского полиса. Но он-то почему мне нравится? Почему я уверена, что он тоже меня спасет при случае? Загадка!
– Вот направление, иди на рентген! А мы все равно должны позвонить в милицию. Что сказать – на улице напали неизвестные?
Ахмед кивнул.
– Не в милицию, а в полицию, – поправила ее медсестра. – У нас теперь культурно, по мировым стандартам.
– Тогда надо не на рентген направлять, а на Х-лучи, – засмеялась Мила, – если уж по мировым стандартам.
Весело переговариваясь, они с сестрой вернулись на пост. Там кипела работа, и Мила решила сама передать телефонограмму. Когда сестры зашиваются, нет ничего зазорного в том, чтоб помочь.
Она продиктовала паспортные данные пациента и диагноз: непроникающее ножевое ранение грудной стенки.
– Как? – переспросил полицейский. – Не проникающее, но живое?
– Да, примерно… – Мила продиктовала по буквам.
– Понял, принял Федотов.
– Спасибо, Федотов.
– С Федотовым беседовала? – засмеялся над ухом Натуралист. – Известный гений сапога и гороха! Ему только по буквам можно диктовать и обязательно переспрашивать. Недавно я передал ему ранение легкого, а он записал – ранение легкое. Представляешь? Утром следователь звонит, говорит: уважаемый, как же так? Все ребра сломаны, грудина сломана, сердце ушиблено, а вы считаете – ранение легкое!
Мила сочувственно кивнула, но Натуралист был сам виноват. Нужно было диктовать, как положено, ранение правого легкого, тогда и Федотов записал бы правильно. Вот сидят такие Федотовы и Натуралисты на своих рабочих местах, работают черт знает как, но при этом великолепно себя чувствуют. А другой человек старается, читает литературу и все равно переживает, что недостаточно хорош. Но коллеги больше любят раздолбая, а не старательного, и шансов на повышение у него больше. Ведь раздолбай весел, доволен миром и собой, а старательный – вечно уставший, невыспавшийся, злой, что его труд не ценят, и вообще противный.
