и вины.
В этот момент я готов придушить Эльвиру своими собственными руками.
— С ней все в порядке — пара синяков и ободранная коленка. И она не беременная. Это все фарс, чтобы досадить мне и тебе. Все это было специально подстроено.
У нее вытягивается лицо. Смотрит, пытаясь найти в моих словах подвох, двойное дно, но я как никогда честен с ней.
— Да как же так? — по-детски распахнутые глаза наполняются недоумением, потом обидой, горечью и, наконец, слезами, — разве так можно?
— Эля посчитала, что можно.
— Такими вещами нельзя шутить! — срывается на крик, — я же поверила! Понимаешь? Поверила! Чуть с ума не сошла от того, что натворила! Думала, что ребенок из-за меня погиб, а это оказывается просто спектакль? Так нельзя!!!
Она начинает рыдать. Горько, отчаянно, содрогаясь всем телом. Меня чуть ли наизнанку от этой картины не выворачивает. Больно за нее. От одной мысли, что пока я там распутывал клубок ядовитых змей и вершил правосудие, она тут сидела совсем одна и ревела, считая себя виноватой, хочется застрелиться.
— Тише, тише, — прижимаю ее к себе. Она упирается, пытается меня оттолкнуть, но держу, сминая сопротивление, глажу ее по спине, тихо приговариваю какую-то чушь, — все закончилось. Она больше не появится. Никто не появится. Мы накрыли всю шайку. Нашли даже того, кто тогда подложил тебе таблетки в сумочку.
Вознесенская перестает реветь, чуть отстраняется и растерянно смотрит мне в глаза:
— При чем здесь таблетки?
— Все при том же. Это дело рук Эльвиры и ее брата.
Она удивленно икает.
— Я не понимаю, — едва дышит, — зачем ей это?
У меня не поворачивается язык, сказать все правду. Но Лера девочка сообразительная, все понимает сама:
— Это все из-за тебя, да? Она все это делала из-за тебя?
Куце киваю. Невыносимо видеть того, как разочарование затапливает ее взор, и осознавать, что именно я — источник всех ее проблем. Не встретились бы мы тогда, и жила бы она себе спокойно, не зная, ни обид, ни моего дурного жесткого характера, ни всех этих неприятностей.
Удивительно, но строгий, продуманный, гордящийся своей логикой и здравым смыслом Демид Барханов на деле оказался самым проблемным мужиком на свете.
Леру начинает трясти. Она аккуратно высвобождается из моих объятий и поднимается на ступень выше, увеличивая между нами расстояние.
— Демид, — стирает остатки слез рукавом, — ты прости. Но такие игры мне не по силам. Я не умею в них играть, и учиться этому не хочу.
Глава 23.2
— Все уже закончилось. И Эльвира, и ее семейка больше не сунутся, — я попытался ободряюще улыбнуться, но кажется у меня ни черта не получилось, потому что она снова затрясла головой и поднялась еще на ступень выше, едва не споткнувшись о свою собственную сумку, — аккуратнее!
— Если кто другой сунется? Кто-то с кем ты снова чего-нибудь не поделишь?
— Нет, Лера, все. Цирк окончен.
Она мне не верит. В ее глазах я вижу только страх и желание сбежать. От меня. Словами не передать, как это царапает. Даже не царапает, а бьет наотмашь. Она же дикий, колючий Ежик, который вечно выставляет иголки и прет напролом, не зная, что такое тормоза. А тут полный отказ.
— Идем, выпьем кофе и спокойно поговорим, — я протягиваю ей ладонь, а она шарахается от нее как от змеи и прячет руки за спину.
— Спокойно? — выдавливает из себя через силу, — о каким спокойствии может идти речь? Ты понимаешь, что она бы засадила меня тогда? А ее папаша добил бы в этот раз? И все потому, что я имела неосторожность перейти тебе дорогу.
— Я не позволил бы причинить тебе вред. Ты же знаешь. Всегда защищал. И буду защищать.
Ее паника справедлива и понятна, и я пока не знаю, как с ней справиться. Какая там логика или здравый смысл! Нет их. Глядя в эти перепуганные, наполненные горечью глаза, я напрочь растерял способность трезво мыслить и складно говорить. Я привык только строго и в приказном тоне, но ей на фиг не сдалась моя строгость, а утешать я не умею. Мычу что-то как бестолковый лось, копыта к ней тяну.
— И что дальше, Демид? Что меня ждет? Роль комнатной собачки, которой никуда нельзя выйти без присмотра? Потому что…да мало ли почему. Раньше бы сказала, что сама могу влезть в какую-нибудь клоаку, а теперь понимаю, что кругом полно желающих помочь в этом. Потому что у вас так принято — грызть друг друга.
— Лер, хватит. У тебя сейчас сильный стресс. Тебе надо остыть, успокоиться. Ты иди, отдохни, я не буду мешать.
— Демид, ты смеешься? Какое отдохни. Меня трясет всю, даже зубы стучат. Слышишь?
Я ни черта не слышу, только грохот собственного сердца, которое решило словить тахикардию. Вознесенская с трудом сглатывает, неосознанно прикасается пальцами к горлу, будто ее что-то душит и не в силах выдержать мой взгляд, прикрывает глаза. Тяжело, надсадно дышит, собирается духом и снова смотрит на меня. Только выражение уже совсем другое. И мне оно не нравится.
— Демид… Я не жалею, что тогда встретила тебя. Это было здорово, — ее губы дрожат, растягиваясь в скованной, обреченной улыбке, — чертовски больно, но здорово. Иногда ты был таким…настоящим, и эти моменты со мной останутся навсегда.
Проклятье. Она же прощаться вздумала.
— Лера, погоди…
— Нет, Дем, это ты погоди. Дай я скажу. И за Макса тебе спасибо. Хотя по иронии судьбы, это Воблу твою за него благодарить надо. Мы ж его тогда в камере заделали. Помнишь? — горько смеется, — такая вот тюремная романтика.
Прекрасно помню, как тогда, три года назад, сорвался перед тем, как окончательно поставить точку. Теперь точку пыталась поставить она сама.
— Я понимаю, что никуда от тебя не деться. И обещаю не делать глупостей. Сбегать не буду, прятаться тоже. Если вдруг захочешь пообщаться с сыном – общайся. Если нет, то настаивать и приставать не буду.
Я впервые вижу ее настолько… взрослой. Уже не девчонка с ветром в голове, а молодая женщина, у которой за плечами уже есть опыт, причем не всегда приятный. Причем исключительно по моей вине.
— Я там ничего не придумала, — указывает взглядом на потолок, — ты сам, по
