таком месте, где ее саму не нашел даже жуткий бывший муж.
Я пообещаю написать книгу о ней, но так никогда и не напишу.
Много-много лет еще пройдет…
И однажды Германа не станет.
Полина придет на похороны — и в тот день наша дружба возобновится.
Но прежде, чем нам с ней станет нечего делить, я все-таки проживу самую счастливую жизнь.
В покое и нежной радости. В безумии ночных гонок на подаренном мужем спорткаре. В пронзительном восторге от пробуждения по утрам рядом с любимым человеком. В наркоманских приходах от каждого прикосновения друг к другу — до самого конца.
Как бы ни сулили нам добрые люди перегоревшее чувство и лодку любви, разбившуюся о быт — мы окажемся редким исключением.
Или…
Или просто настоящая любовь — та, которой вдохновляются поэты и которой завидуют обыватели, ни раз ее не испытавшие — живет именно так.
Горит всегда — и ей не требуются запреты, чтобы быть верными, ей не нужно новое кружевное белье, чтобы разжечь страсть и совсем не поможет новый рецепт пирога, чтобы муж был доволен.
Герман сидит за столом. В его домашнем кабинете темно, как всегда было на работе. Только настольная лампа освещает ворох бумаг, от белизны которых слезятся глаза.
Я не хочу ему мешать. Поэтому обычно сижу за его спиной, свернувшись улиточкой в уголке дивана. У меня тут есть все, что нужно — плед, чайник, телефон и трехцветная кошка, которую однажды притащили с собой близнецы. Папа не разрешил оставить — что ж, Герману пришлось проявить лучшие качества отчима.
Теперь у нас есть Пума.
Она тоже ведет себя тихонько, чтобы не мешать ему работать. Это было единственное условие — Герман сказал, что хочет работать дома, чтобы не разлучаться со мной надолго, но тогда ему нужна абсолютная сосредоточенность.
Мы с Пумой примерные девочки и нарушаем его покой очень-очень редко.
Мы могли бы ждать его в спальне, но нам так нравится смотреть, как он работает!
Каким становится его лицо, когда он вникает в дела, как залегает морщинка между бровей, когда он видит потенциальные проблемы, как он расслабляется, когда находит решение, как двигаются его лопатки под рубашкой, когда он листает толстые контракты.
Нравится просто смотреть на него. Любоваться черными волосами, жилами под засученными рукавами. Задремывать и просыпаться от того, что он тихонько садится у ног и тоже любуется мной.
За много вечеров я изучила его привычки и манеры.
И точно знаю, что сейчас не самое лучшее время, чтобы лезть со своими желаниями, страхами и капризами.
— Я ужасно боюсь, что ты однажды умрешь и я останусь совсем одна.
Но еще я знаю, что он меня любит.
Поэтому мгновение раздражения, промелькнув в незаконченном жесте, сменяется чем-то иным. Тем, за что я его люблю.
Герман поворачивается ко мне и долго смотрит. В полутьме его взгляд не обладает той магической силой, что обычно. Поэтому он встает и, тихо ступая босиком по ковру, подходит ко мне. Нависает, упираясь в спинку дивана, и я отставляю чашку на столик.
В животе становится горячо.
Особенно после следующих слов:
— Давай сделаем ребенка, чтобы тебе не было так одиноко.
Совершенно бесполезно убеждать меня, что он никогда не умрет.
Поэтому он предлагает…
— Мальчика? — спрашиваю я пересохшими губами, глядя на него снизу вверх. Мои пальцы сами находят пуговицы его рубашки и обнажают кожу груди, к которой я прижимаю ладони и не могу сдержать стона наслаждения. — Тебе нужен наследник?
— Девочку.
— У тебя уже есть девочка, — возражаю я.
— А у тебя двое мальчиков.
Я приподнимаюсь, чтобы вслед за ладонями прижаться к его груди губами.
Вкус у его кожи совершенно невероятный. Я могла бы облизать его целиком — и этим быть счастлива.
Но есть некоторые части, которые облизывать чуточку приятнее. Поэтому следом я расстегиваю его ремень.
— У меня не получится… — вздыхаю я, огорченная, что эту игру приходится прервать так быстро. — Ни девочка, ни мальчик. Ты же знаешь. Не хочу валяться в истерике, когда снова не выйдет.
— Не хочешь — не будешь, — говорит Герман, ловя мою руку и направляя в расстегнутую ширинку, еще и прижимая для надежности, чтобы я не перепутала, чем мне следует заняться, пока он спускает с моих плеч пушистый теплый халат и сжимает рукой мою грудь. — Я все решу.
— Что ты решишь?.. — теряя дыхание, спрашиваю я.
— Все, Лана, все.
И он накрывает меня целиком, сначала входя жадно и нетерпеливо, даже не раздеваясь, утоляя первую жажду — когда только успел соскучиться, если мы занимались любовью утром?
Но потом он стаскивает рубашку и брюки с себя и выпутывает из халата меня — и ласки становятся медленнее, изощреннее — извращеннее.
Так что даже Пума, устав закрывать лапой глаза, с возмущенным «мрррряв» покидает кабинет.
А мы скатываемся на ковер, не отрываясь друг от друга.
Надо же — и у него, и у меня теперь есть чуть размытая фиолетовая печать в паспорте, одна на двоих розовая бумажка свидетельства о браке и по золотому кольцу на безымянном пальце.
Но почему-то все те вещи, которыми мы занимаемся в кабинете Германа, продолжают ощущаться таким же порочными, как и в те времена, когда мы были любовниками и изменниками.
Безумное возбуждение заставляет меня задыхаться, его — рычать.
А потом стонать в унисон и долго-долго лежать на ковре, не расплетая объятий и продолжая нежно гладить друг друга, не желая заканчивать наше слияние только потому, что закончился секс.
А потом он все решает.
И вот, много лет спустя после той ночи — у меня звонит телефон.
Задремавшая на солнышке Полина недовольно косится — ее раздражает рингтон в виде самого модного хита этого лета. Она вечно ворчит, что в нашем возрасте неприлично даже знать современную попсу, не то что слушать.
— Да, солнышко? — отвечаю на звонок.
— Мам, у меня новость! — слышу я звонкий голос. —
