Теперь я поднялся и пошел в тот проулок напротив кинотеатра, где должен был стоять ее дом, уже тогда старый, не знавший ремонта и от этого пегий. Чтобы попасть в ее мастерскую, нужно было зайти со двора и пройти черным ходом. Во двор вела арка, в которой, как в каменном канале, стояла талая черная вода. Кое-как я перебрался через эту лужу и, показалось мне, в углу двора узнал нужную дверь. Теперь предстояло вскарабкаться темной лестницей на шестой этаж, под самую крышу, и я медленно стал подниматься по крошащимся под ногами ступеням, стараясь не опираться на готовые рухнуть раскачивающиеся перила. Если я не промахнулся, то лестница должна была привести прямо к мастерской Софи. Когда я уперся в стену, то чиркнул зажигалкой: все было верно, передо мной — та самая дверь, на которой и тогда было что-то намалевано масляной краской. Была слышна музыка. Я постучал. Раз и другой, потому что звонка не нашел. Потом ткнул кулаком посильнее, дверь подалась, и какая-то полуодетая шлюха метнулась от меня прочь, как крыса. Отчетливо и душно пахло сладкой анашой. Сын Софи стоял передо мной, загораживая вход в мастерскую. Свет падал на меня, его фигура нарисовалась в контражуре, но и так было видно, что из юнца он превратился в широкозадого, брюхом вперед мужика за тридцать. Он не узнавал меня, хоть пристально вглядывался, а я — не был переодет стариком-нищим.
— Вам кого?
— Софи.
— Нет ее.
Он оглянулся в комнату, его втиснутый назад подбородок ублюдка украшала теперь торчащая перьями борода. Толстый рот был, как прежде, слюняв.
— Когда она будет?
— Никогда, — был ответ.
— Послушай, — сказал я, — у меня для Софи кое-что есть из-за границы.
Он наклонил ко мне голову, потому что был выше меня, а мои слова, по-видимому, его заинтересовали.
— Давайте, — сказал он, — я передам.
Я сделал шаг вперед, и он отступил. Мастерская Софи выглядела, как наркоманский притон: кое-как валялись, похожие на человеческие, тела, тупо билась музыка, давешняя тварь сидела на том, что некогда было диваном, завернувшись в какое-то тряпье. У нее была одутловатая синюшно-бледная морда, как во время ломки.
— Значит, ты увидишь ее? — спросил я.
— Нет, — сказал он, — то есть — увижу. Она болеет.
Я вынул из кармана пачку сигарет, зажигалку и бумажку в десять долларов. Он тут же попытался взять у меня деньги, но я отвел руку.
— Где она?
— В больнице. Точнее — в санатории. Это за городом.
— У тебя есть адрес?
Что-то бормоча, он подошел к развороченному, с повисшей одной створкой буфету и стал там копаться, пока не обернулся ко мне, держа в руках клочок оберточной бумаги. Он дал его мне, я протянул купюру ему, а девке, которая смотрела на нас равнодушно, но не без осмысленности, бросил сигареты.
— Как туда проехать? — спросил я.
— Не знаю, — ухмыльнулся он, разглядывая деньги…
На Арбате я купил гроздь зеленых бананов и букет роз, довольно помятых, блеклых, но еще помнивших свой первоначальный, алый цвет. Пять или шесть таксистов отказались меня везти, но согласился водитель «вэна», хоть и поторговавшись. Когда мы выехали из города и оказались на шоссе, он сказал: «Только никакой это не санаторий, санатории все я знаю».
Километров через тридцать мы свернули с трассы, долго стояли на железнодорожном переезде, а километров через десять опять свернули на некогда заасфальтированный проселок. Вокруг были черные заброшенные поля, на которых грязными клиньями темнел нестая-вший снег. Переползая из рытвины в рытвину, мы добрались до какой-то деревни. Шофер попытался сверить маршрут, но все попадавшиеся на пути мужики были пьяны до неосмысленности. Наконец на краю поселка мы догнали немолодую женщину с довольно твердой походкой. Она согласилась подсказать дорогу в случае, если мы ее подвезем. Когда она взгромоздилась напротив меня, я почувствовал, как сильно и сдобно пахнет от ее ватной телогрейки навозом. Она разглядывала меня, скорее, даже не меня, а бананы и розы у меня на коленях.
— Разве матери это надо, — пробормотала, наконец, она, и я с трудом разобрал ее слова — зубов у нее во рту почти не было. Скоро она попросила остановиться и показала рукой: мол, так езжайте, до скотного, там свернете…
Через пару километров мы действительно увидели скотный двор — бревенчатые сараи с полусгнившими крышами из дранки, кучи развороченной черной земли в загонах из кривых сучковатых жердей. Дорога раздваивалась, мы повернули вправо, как велела женщина. Вскоре впереди завиднелись кирпичные руины. Перед фасадом здания, которое некогда, быть может, было усадьбой, одиноко стоял «Москвич» довольно ухоженного вида. Мы остановились тут же. Я вышел из машины. Окна заведения, на котором не было никакой вывески, кое-где были забиты фанерой. Там же, где стекла были целы, виднелись даже ситцевые цветастые занавески. За ними обнаружилось кое-какое движение, и вот уже из каждого окна на меня смотрели женские лица. Наконец на крыльце показался мужик в ватнике и сапогах, по щиколотку перепачканных глиной.
— Вам кого, — спросил он вполне равнодушно.
Я объяснил.
— Художницу, что ль? Она ж неходячая.
Я предложил пройти к ней сам.
— Нет, у нас прием субботний.
Я достал деньги.
— Ну, тогда привезу, — сказал он.
В окнах был переполох. Женщины, среди лиц которых мелькали и не очень старые, отталкивали одна другую и тыкали в меня пальцами. Некоторые, заметил я с удивлением, вытирали слезы. Время шло, мой шофер вылез из «вэна» и принялся ожесточенно стучать носком ботинка по скатам, иногда демонстративно поглядывая на часы. Наконец дверь приоткрылась. Давешний мужик, придерживая дверь задом, пытался вынести или вытащить из нее что-то. Наконец ему удалось протащить предмет через порог, я увидел высокую спинку инвалидной коляски. Мужик вывез коляску на крыльцо, развернул, в ней сидела седая, с бескровным лицом женщина, неподвижные ноги которой были прикрыты грязным байковым одеялом, на плечи ее была накинута кофта, а косынка, повязанная узлом под подбородком, сползла на затылок. Это была Софи. Она смотрела на меня почти со страхом, не узнавая, как не узнал меня и ее сын. Но вот что-то шевельнулось в ее лице, и она прикрыла рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Я подошел, подал ей бананы и цветы, положил руку на спинку ее катящегося кресла. Она заплакала, но это не помешало ей оглянуться на окна и не без высокомерия посмотреть на товарок. Потом она картинно и царственно повела рукой, как бы отстраняя мужика.
— Только чтоб быстренько, — шепнул он, передавая мне управление.
Я покатил коляску, куда указывала Софи, — за угол дома. Она освоилась, смахнула слезу и выпрямила спину. Одной рукой она сжимала банановую гроздь, другой поднесла к лицу увядающие розы. Но когда мы ушли из поля зрения обитательниц этого грустного места, она сделала знак остановиться. Я посмотрел ей в лицо.
